Страница 5 из 36
Буденный встретил неподалеку от правления Оку Городовикова.
— Здорово, Ока!
— Семен! Здравствуй! — обрадовался Ока.
— Давно с фронта?
— Да уж порядочно.
— А я — нынче ночью.
— Как добрался?
— Да нелегко, Ока. Сам знаешь: мешочников — туча, а у меня с собой седло, валенки, винтовка, мешок с едой, только коня не хватает. Залез в Минске в поезд, доехал до Бахмача. В Бахмаче дальше — ни тпру ни ну. Пешком пришел в Конотоп. От Конотопа добирались несколько суток. Сами воду на паровоз доливали, собирали топливо. Через Воронеж, Царицын насилу доехали. А ты, Ока?
Ока, в потрепанной форме казачьего урядника, подтянутый, гибкий, путая слова, быстрым говорком рассказал: от своей казачьей сотни был послан на съезд рабочих, крестьянских и казачьих депутатов. Вернувшись со съезда, Ока присоединился к рабочим, восставшим против правительства Керенского. Рабочее восстание было разгромлено. Если бы Оку поймали, его бы расстреляли на месте. Забинтовав лицо (будто раненый), Ока вскочил на платформу уходившего поезда. Путешествие было нелегким — юнкера хозяйничали на железной дороге. Оку спасла казачья форма урядника — его принимали за своего. В Ростове Городовиков решил раздобыть винтовку — без оружия нынче не проедешь. Отыскав казарму местной казачьей сотни, попросился переночевать. Ему разрешили. Лег на чью-то свободную койку. Едва дождался, пока задремал дневальный. Глухой ночью пробрался на цыпочках в коридор, выбрал винтовку, отсчитал тридцать патронов. Тихонько вышел из казармы. Через полчаса был на вокзале. Как раз отходил поезд. Теперь ищи ветра в поле.
— Вот так и прибежал, — кося хитрым глазом, закончил Городовиков свой рассказ.
…Они познакомились еще до войны, когда Семен вернулся домой, отслужил действительную. Вечером Буденный решил людей посмотреть и себя показать. Взял гармонь и пошел в харчевню — знакомых встретить, узнать станичные новости. Заказал чайку, поиграл на гармони для своего удовольствия, ловя восхищенные взгляды.
Увидел, калмык-казак бродит между столами, не найдет себе места. Поманил пальцем: «Садись, казаче!» Усадил за свой стол. Казак сел с некоторой опаской: драгуны с казаками не дружили.
— Ты кто такой, а? — спросил Семен.
— Ока Городовиков. Живу на хуторе, вернулся со службы, — ответил, смелея, казак. Волосы у него были черные, жесткие, подстрижены коротко, усики маленькие, похожи на щетку.
— Я тоже вернулся со службы. Буденный, — отрекомендовался Семен. Он отложил гармонь, завязался шуточный разговор, на шутки Буденный был мастак. — Ну, лихой рубака, а где ж твои шпоры?
Буденный звякнул драгунскими шпорами под столом. К его удивлению, Ока не остался в долгу — скороговорочкой осадил:
— Но-но, ты полегче! Я без шпор на маневрах скольких драгун с коня стащил за ногу.
— Ого, ты, выходит, бедовый, Ока!
Семен похвалил драгун, Ока — казаков. Спорить вдруг перестали, разговор зашел о еде, о начальстве. Тут уж не было предмета для спора: обворовывали солдат и драгунские и казачьи офицеры и кормили плохо и тут и там. Драгун и казак на этом сошлись — оба ругали царскую службу.
— А придешь после службы домой — и дома нет ни черта, кроме пустой хаты. За хату налог плати, за корову— налог, за курицу — налог, за печную трубу — и за нее тоже налог… Проклятые атаманы!
Вскоре надоело ругать мироедов: стоит ли портить праздник? Семен запел — песен и прибауток у него был неистощимый запас. Растянул гармонь, тряхнул плясовую — Ока пошел в пляс. Семен одобрил — плясал Городовиков хорошо. А как пошел казачий урядник вприсядку, вся харчевня одобряюще загудела.
Расстались Семен с Окой поздно вечером, пообещав встретиться в другое воскресенье. Так завязалась их дружба…
И сейчас они шли рука об руку — драгун с казаком калмыком, беседовали на холодном ветру о самом заветном, о том, что было у каждого на душе.
— Мы за Лениным пойдем. За большевиками. Ленин говорит: надо отобрать у помещиков землю. Мы с тобой кто? Бедняки… А у кого наша земля? У коннозаводчиков. У купцов. У богатеев казаков. Ты нынче вечером, Ока, приходи.
— Приду.
— Всех, кто с нами, с собой забирай.
— Всех приведу, — пообещал Ока и пошел, поеживаясь от задувавшего с Маныча свирепого ветра.
Семен посмотрел Оке вслед: невелик, а сбит плотно. Крепко идет по земле на своих кавалерийских ногах. «И судьбы у нас будто сходные, — подумал Семен, — хотя я русский, Ока — калмык».
— Покушай, Сема, поди, проголодался, — сказала мать, поставив на стол глиняную чашку со щами.
Меланья Никитична села, положив на стол натруженные смуглые руки, стала смотреть, как сын ест. Сколько ночей не спала, все прислушивалась, как ветер громыхает в трубе да воет за Манычем, выходила на улицу, стараясь не разбудить мужа Михаила Ивановича, вглядывалась в беспокойное небо, по которому бежали черные тучи. Все думала: придется ли еще повидаться? Вернется ли Сема живым? Он — любимый. Вырастила четырех сыновей — Емельяна, Дениса, Леньку, Семена; трех дочерей… Сема — любимый. Рос озорником. Подумать только, до чего раз добаловался: свалился в колодец, чуть не захлебнулся. Как сказали ей, Сема тонет, сердце зашлось, казалось бы, жизни не пожалела, отдала бы, чтобы Семочка был жив. А вытащили его, мокрого, — за хворостину взялась. И даже, кажется, отстегала. Чтобы неповадно было баловаться с колодцем…
Семен ел и поглядывал на мать ласковыми, любящими глазами. Ел сосредоточенно, по-солдатски ценя еду, подбирая крошки в ладонь — чтобы ни одна не пропала. Он-то знал: хлеб нелегко достается. «Эх, мама, мама! Хоть ты и хлестала, бывало, хворостиной, но всегда любила меня. Глаза у тебя добрые-добрые, а много уже седины в волосах и морщин немало — жизнь твоя нелегкая…»
Да, нелегко воспитывать ребятишек, не имея земли, скитаясь с хутора на хутор, из станицы в станицу — даже с Дона они всей семьей уходили в поисках счастья. Но и в других местах счастья Буденные не нашли. Воротились обратно. А отец, Михаил Иванович, тот всю жизнь искал правду. Правду против богатеев, купцов, атаманов, да так ее и не нашел, хотя и ходил представителем бедноты чуть не до самого Петербурга.
А вот и жена Семена, Надежда, кутается в платок, глаза блестят: счастливая, что мужа дождалась, могла бы и не дождаться. «Война ведь…» — подумала.
— Нынче вечером, — сказал Семен, — гости к нам будут.
Распахнулась дверь, вбежал замерзший Филипп, доложил:
— Все придут. И Никифоров, и братья Сорокины, и Долгополов, Лобиков и Сердечный, и Николай Кирсанович Баранников, Иванов Иван Васильевич, и Алексей Пантелеевич Безуглов… — Филипп скинул шинель, потер захолодевшие руки, просящим взглядом уставился на Семена: — Ну, как же тебя, Семен Михайлович, твои «Георгии» от расстрела спасли?
— От расстрела? — Надя схватилась за грудь — сердце сразу зашлось. — Семен, да как же это?
Мать тихо охнула. Отец слез с печки, брат Емельян, с чем-то хлопотавший в сенях, зашел, приготовился слушать. Теперь не отвертишься. Надо рассказать.
— Ну что ж… Спервоначала расскажу, как я их заслужил, «Георгии», а после, как чуть было не потерял вместе с ними и голову…
Вот что рассказал Семен в тот день своим близким.
В ноябре 1914 года 18-й Северский драгунский полк, в котором Семен был взводным старшим унтер-офицером пятого эскадрона, действовал западнее Варшавы.
Командир эскадрона ротмистр Крым-Шамхалов (Соколов), из кабардинских князей, приказал Семену выехать на разведку к местечку Бжезины, командуя взводом. А куда же девался командир взвода поручик Улагай? Крым-Шамхалов лишь улыбнулся в ответ на безмолвный вопрос Семена. Семен понял: Улагай, как всегда перед боем, заболел «медвежьей болезнью».
И Семен вместо поручика повел взвод на разведку. Встретил германский обоз, распалился и вышел в решительную атаку. Немцы, что охраняли обоз, растерялись и побросали винтовки. Двух офицеров зарубили драгуны на месте, других двух забрали, а всего привели двести пленных.