Страница 8 из 25
Амина не отвечала. Стелла права. Ей попросту не дали выбора вести себя по-другому.
– Сегодня я останусь на ночь у твоей матери. Если она проснется и ей нужна будет помощь, я буду рядом. Иди домой, ложись спать. Завтра обо всем поговорим.
Стелла пробормотала: «Спасибо, какое счастье, что ты здесь».
– Я злюсь на себя, что позволила себя запереть. Никогда больше не пойду писать в палате у больного. Это, кстати, строжайше запрещено правилами больницы!
Стелла улыбнулась.
– Ты замечательная девчонка, – прошептала она.
– Ты тоже. И причем уже подольше, чем я. У меня было безоблачное детство. Папа с мамой холили меня и лелеяли, а ты уже тогда боролась за выживание.
– У меня не было выбора.
– Ну ты и в школе хорошо держалась!
– Потому что я любила многих преподавателей. Они были добры ко мне.
– Это правда. Они все тебе прощали. Помнишь, когда у тебя было плохое настроение, ты пинала ногами кого ни попадя?
Они засмеялись, словно воспоминания о прошлом врачевали раны настоящего.
– А моим любимцем был Толедо, наш учитель испанского, – сказала Амина. – Я его просто обожала!
Стелла сморщила нос и вспомнила:
– Когда у нас были занятия после обеда, он возвращался из столовой и его свитер был весь в пятнах. Мы пытались угадать, что он ел.
– А он застегивал пиджак, чтобы никто ничего не заметил.
– А что он говорил, когда кто-то отвечал на «отлично»?
– Он орал на весь класс, показывая большой палец: «Fantástico! Así se hace, muchacha!»[4] И все кричали: «Muchacha, muchacha!» – и стучали по партам, шум стоял невообразимый!
– У него все были muchachas fantásticas!
– Но у него тем не менее были любимчики! Ты забыла? – сказала Амина. – Ты, я, Жюли и Мари Дельмонт. Мы были лучше всех в классе по испанскому!
– И так и не растерялись после школы в конце концов, – растроганно сказала Стелла. – Мы с Жюли вместе работаем, ты тут в больнице, а Мари – в газете. И мы с ней видимся в мастерской по рукоделию, когда у нее есть свободное время от работы в редакции. Потому что она часто работает даже по ночам. Она не изменилась, такая же милая. Не загордилась ничуть.
– Мне на тридцатилетие она подарила фальшивую передовицу газеты с заголовком: «Амина: una muchacha fantástica». Ух, как я была горда!
– И что, она может такое сделать?
– Ну конечно, она мне даже показывала, это очень просто и потом зато какой эффект! А папе как понравилось! Я дала ему эту статью, и он повесил ее в гостиной! Еще когда я была совсем маленькой, папа считал, что месье Толедо прав, что женщины – отличные типы. Он решил учить испанский под его влиянием. Купил самоучитель и диски и слушал ламбаду!
– Но ведь ламбада – бразильский танец?
– Я знаю. Но такой уж он у меня, мой папа! Он против любых границ.
Стелле захотелось сказать ей: «Знаешь, а у меня появился новый отец, и мне кажется, я буду любить его, хотя он уже умер. Я уверена, что он был хороший человек. Я – дочь хорошего человека».
Но она промолчала.
Ей трудно было управиться со всеми мыслями, на нее напала ужасная сентиментальность. Она обняла Амину, зарылась лицом в ее темные кудряшки, чтобы сдержать слезы, подступающие к глазам.
– Ты не одинока, Стелла. Я тебя не брошу. Я ничего не боюсь, вот так.
Стелла прошептала: «Claro que sí, muchacha»[5].
Они услышали топот ног по коридору, встали возле кровати, взялись за руки, готовые защитить Леони от кого угодно.
Ручка повернулась, но дверь, припертая спинкой стула, не открылась.
Они с удивлением переглянулись.
– Смотри-ка, сработало, – прошептала Амина.
За дверью раздался голос:
– Это мы. Можно войти?
– Кто это мы? – спросила Стелла.
– Хусин и Бубу. Мы опоздали. Там такое дело приключилось!
Амина вопросительно взглянула на Стеллу, потом отодвинула стул и открыла. Она знаком попросила вошедших мужчин говорить потише.
– Ну что стряслось? – свистящим шепотом возмутилась Стелла. – Из-за вас тут такое вышло!
Она замолкла, разглядев в полумраке палаты лицо Бубу. Он наклонил голову, пытаясь скрыть глубокий порез на левой щеке. Верхняя губа была разбита, во рту тоже была кровь, судя по всему. Хусин выглядел не лучше. Он страшно шепелявил, когда говорил, и кривился, держась за левое предплечье.
– Что с вами случилось?
– Мы уже садились в машину, чтобы ехать сюда, – начал Бубу, – когда Лансенни и Жерсон приехали и сказали нам: «Парни, оставайтесь на месте, нам нужно вам кое-что сказать». Мы ответили, что сейчас не время, что пусть приходят завтра, а они сказали, что именно сейчас как раз самое время! Что лучшего времени и не придумаешь! И стали гоготать.
– Вид у них был злобный и мерзкий, – добавил Хусин. Произнес он это как «жлобный и мержкий».
– Ну и вот, – продолжал Бубу, – они начали нам морочить голову историей про старые бороны да веялки, за которыми нужно съездить к Лармуайе, и что у нас получится выгодное дельце. Если мы с ними договоримся сами, минуя Жюли. Что Жюли об этом знать вовсе не обязательно, что всю выручку поделим пополам, что Рэя уже достало, что Жюли наложила лапу на весь металлолом в округе, что тут пахнет хорошими бабками, а мы будем полными дураками, если упустим свою часть…
– А мы шкажали, – подхватил Хусин, – что у наш нет времени их шлушать и что в любом шлучае их мудацкие махинации наш не интерешуют.
– Мы посматривали на часы, потому что не хотели опоздать, – продолжал Бубу, – и тут они нас спросили, что мы такого важного делаем, нас что, кто-нибудь ждет, телка, что ли, или, может быть, две, и почему бы с ними не поделиться, и тэдэ и тэпэ, а пока мы уши развешивали, они тут и начали…
– Шперва они выхватили ключи от машины у меня иж руки, – продолжил Хусин.
– И они бросили их в кучу металлических опилок, а дробилка-то весь день вчера работала, так что гора была ух какая.
– Ну мы и ражожлились и брошилишь на них. Но шилы были неравные. У них были каштеты, они нас поколотили. Кровищи было, и я жуб потерял к тому же…
– В конце концов мы удрали и закрылись в ангаре. Они ушли, обзывая нас последними словами!
– Говноедами, мудаками, шукиными детьми! Ну у них и лекшикончик! Ну в конце концов мы вышли из ангара и пошли ишкать ключи в куче опилок. Ох, это было почище каторжных работ! Мы ражгребали эти опилки руками, ражгребали ногами, мы их только что не ели, в глажах у нас были опилки и в нождрях, мы едва-едва их нашли!
– И поэтому мы опоздали. Не сердись на нас за это, Стелла, – сказал Бубу.
– Я не сержусь.
– Нет. У тебя на лице написано, сердишься.
– Это не на вас.
– А на кого злишься? На них? Да они мудаки. Видят не дальше своего носа.
– Достало меня все. Хочется все остановить, лечь и не проснуться.
– Это на тебя не похоже.
– Я знаю. Мне не нравится человек, в которого я превращаюсь.
Она вздохнула. Пожала плечами. Взгляд ее упал на Леони.
– Вот мы тут совсем рядом с ней разговариваем, а она не просыпается. Это как-то странно, нет?
– Она измучена, – сказала Амина. – И ты тоже. Иди домой. А мы с парнями тут побудем.
Стелла посмотрела на них. Они участливо склонились к ней, словно желая пощупать ее пульс.
– Я и правда так плохо выгляжу? – спросила она.
– Амина права, – сказал Бубу. – Иди спать. Это больше не повторится, обещаю тебе. Будем бдеть.
Стелла улыбнулась. Бубу обожает книжные слова. «Бдеть» они будут.
– Спасибо. Пойду тогда немного посплю.
– Это не представляется мне излишним, – заключил Бубу, попытавшись улыбнуться ей, но тут же скривился от боли.
Жозефина оглядывала комнату, служившую библиотекой «Миконос Гранд-отеля». Хорошая комната, высокий потолок, полуприкрытые жалюзи, побеленные стены, длинные дубовые полки, на которых стояли оставленные клиентами книги. «Люди все-таки еще читают!» – сказала она себе, вспоминая разговор с издателем буквально сегодня утром. Он разбудил ее на заре. Ему хотелось, чтобы она вновь начала писать, чего она, собственного говоря, ждет? Последняя книга вышла два года назад. Она ответила: «Когда человек счастлив, он не пишет». Он сказал: «Ага, тогда я поговорю с Филиппом, пусть заставит тебя немного пострадать!» – «Нет уж, спасибо, – прошептала она, вспоминая свое недавнее отчаяние, – это слишком болезненно».
4
Зд.: Невероятно! Здорово ответила, девочка! (исп.)
5
Ну конечно же, девочка моя (исп.).