Страница 6 из 31
Незаметный и по-крестьянски хитрый, хотя и недалекий, Калинин тоже уловил настроение Хозяина, стал еще менее заметным, держался в стороне, предпочитая общество женщин, но зорко следил за всем происходящим в зале.
Каганович, наоборот, держался рядом со Сталиным, улыбался, когда остальные смеялись, кивал головой, когда говорил Хозяин, или кивал вместе с Хозяином, как бы разделяя его мысли. Остальные теснились на втором-третьем плане, разговаривали вполголоса, неожиданно замолкали и тревожно прислушивались.
Наблюдая за собравшимися, Сталин с группой приближенных остановился в конце стола, и разноголосый шум сразу же прекратился, все головы повернулись в их сторону, а они стояли и разговаривали о военном параде, о том, какие воинские части как прошли, как смотрелись танки и артиллерия, другая боевая техника, и стоящий рядом Буденный все подбивал и подбивал свои пышные фельдфебельские усы, ожидая, когда речь зайдет о кавалерии, потому что был абсолютно уверен: и в будущей войне без кавалерии не обойтись, потому что ей не нужен бензин и запчасти, а только хорошая выучка бойцов и умение разрубить человека шашкой на всем скаку от плеча до пояса.
И едва появилась в разговоре Сталина с Молотовым пауза, тут же вклинился и стал рассказывать, как его конники во время учений настигают на ходу танки, если те движутся по пересеченной местности, вскакивают с седла на броню закрывают смотровые щели бурками или брезентом – и все: был танк и нету.
И расхохотался, донельзя довольный, считая, что посрамил в глазах Хозяина всю эту хваленую технику, а уж если дело дойдет до драки, так его конники могут показать и не такое.
Сталин лишь усмехнулся в усы и испытующе глянул на Ворошилова, но тот в спор вступать не стал: был и поумней Буденного, и понимал, что не время и не место для таких споров. Тем более что за его спиной стояла целая гвардия военачальников и военных теоретиков, которые думали иначе, и с их помощью он, наркомвоенмор, сумеет убедить Сталина в преимуществах техники над кавалерией, хотя, разумеется, списывать ее, действительно, еще рано, да и новую технику создавать пока не из чего и негде: заводы еще строятся, а конструктора наконструировали уже столько всего во всех областях, что полжизни не хватит во всем разобраться.
Едва оборвался смех, Сталин будто потерял интерес к своим товарищам. Он отвернулся от них, шагнул к столу. Услужливый Каганович выдвинул стул, Сталин сел на него, поправил брюки на коленях, оглядел длинный стол, уставленный бутылками, вазами с фруктами, огромными блюдами со всякой снедью, украшенный цветами.
Вспомнил слова жены о том, что в Москве много беженцев из голодающих областей Украины, вспомнил как факт, обвиняющий его в неправильной, недальновидной политике, ведущей не только к обнищанию крестьянства, но и к полному краху всего задуманного, – и тут же опять со дна души поднялось раздражение и против жены, и против тех, кто искажает его политику на местах, доводя до абсурда всякое решение Политбюро, так что приходится вмешиваться и останавливать не в меру ретивых исполнителей, хотя и понимал, что дело не только в ретивости, но и некомпетентности многих из них, что, наконец, тяжелая и неповоротливая масса российского крестьянства, выведенная из равновесия коллективизацией и раскулачиванием, пришла в движение, и ее, как горную лавину, уже ничем не остановишь, пока она не завершит свой саморазрушительный бег. Так было в годы гражданской войны, повторяется и сегодня, потому что это тоже война, хотя стреляют на этой войне значительно реже. А на войне, как на войне…
Молотов, на правах хозяина стола, поднялся с бокалом вина, подождал тишины, заговорил о том, что вот они только что вернулись с Красной площади, с празднования пятнадцатой годовщины Октября, что все, что прошло и проехало перед их глазами, явилось неопровержимым доказательством правильности политики партии в области индустриализации и коллективизации, что без решительных мер мы давно бы погрязли в долгах у мировой буржуазии, потеряв таким образом не только завоевания Октября, но и государственную самостоятельность, что это было бы на руку не только мировому империализму, но и его прислужникам внутри страны и даже внутри партии. Однако они, истинные ленинцы, этого не допустили и не допустят и никому не позволят повернуть вспять социалистическое строительство, с какими бы трудностями оно ни осуществлялось на практике, какие бы препятствия ни приходилось преодолевать.
– За партию, за ее ленинскую политику, за рабочий класс и колхозное крестьянство, за торжество социализма во всем мире! – здравицей закончил Молотов свою короткую речь.
Все встали, прогремело ура, зазвенели бокалы, зазвучали шумные слова одобрения, люди пили и поглядывали на Сталина.
Сталин тоже выпил свой бокал и пока пил, успел заметить, что жена его не пьет, бокал подняла и поставила на стол нетронутым, при этом передернула плечами так, будто все, что сказал Молотов, есть самая настоящая чепуха, если не хуже.
Утреннее раздражение накатило на Сталина удушливой волной, он не сдержался, заговорил, стараясь придать своему голосу как можно больше сарказма, но как всегда негромко:
– А вот жена товарища Сталина пить не хочет… – произнес и замолчал, и в зале сразу же установилась такая тишина, что слышно стало, как ветер через приоткрытую форточку полощет шелковую гардину. – Жена товарища Сталина, видимо, не согласна с тем, что сказал тут товарищ Молотов. Может быть, жена товарища Сталина записалась в оппозиционеры товарищу Сталину? Это очень неправильно, когда жены идеологически расходятся со своими мужьями…
– Что за глупости ты говоришь? – вспыхнула Надежда Сергеевна, не ожидавшая, что муж обратит внимание на такой малозначительный факт: раньше ему было вроде бы все равно, пьет она или нет.
– Так выпей, – Сталин смотрел на жену, и все тоже смотрели на нее, не понимая, что случилось.
– Не хочу.
– Эй, ты, выпей, я сказал! – голос Сталина оставался таким же тихим, но он будто прозвенел каленым железом, пронзившим загустевшую тишину.
Надежда Сергеевна вскочила, опрокинув стул.
– Не смей со мной так разговаривать! – выкрикнула она и выбежала из зала.
Вслед за ней из-за стола выпорхнула Полина Жемчужная и тоже кинулась к двери. Видно было, как под тонким шелковым платьем дергаются ее вислые ягодицы, как по-утиному раскачивается ее тело в торопливой и тяжелой рыси.
Сталин оторвал взгляд от двери, за которой скрылись женщины, обвел взглядом стол.
Гости продолжали стоять, не смея смотреть на Сталина.
– Сегодня очень большой праздник для всех нас, – медленно, с еще большим, чем обычно, грузинским акцентом, заговорил Сталин, безостановочно вращая по накрахмаленной белой скатерти пустой бокал. – Сегодня очень большой праздник для тех, кто все эти пятнадцать лет забывал о собственном благополучии и помнил только о судьбе революции и социализма. Я не говорю, надо напиваться по этому случаю подобно свинье. Но есть старинный русский обычай… очень хороший русский обычай: за праздничным столом хотя бы пригубить бокал… из солидарности с остальными товарищами… Потому что здесь нет ни жен, ни мужей, здесь есть только соратники… А жены и мужья – это там, в своих квартирах, в своих спальнях… – Помолчал, оглядывая зал, произнес торжественно, как клятву: – Я предлагаю выпить за солидарность и единомыслие всех присутствующих в этом зале.
И все снова наполнили свои бокалы и рюмки, наполнили до краев, и выпили до дна.
– Будем веселиться, – произнес Сталин значительно громче и убежденно закончил: – Мы этого заслужили.
Банкет продолжался за полночь, гремела музыка, как всегда хором пели революционные, русские, украинские и грузинские песни, плясал наурскую Буденный, со свистом рассекая воздух остро отточенным клинком, танцевали лезгинку Орджоникидзе и Каганович, все вместе – вальсы и кадрили, было шумно, часто звучал смех, но веселье было каким-то вымученным, и многие часто поглядывали на дверь, ожидая возвращения Надежды Сергеевны.