Страница 1 из 2
ОТ АВТОРА Рефлексия не только как сама мыследеятельность, но как форма движения мысли в когнитивном (всеобъемлющем понимании Мира как целого) для любого человека могут служить и философией, и наукой, и искусством. И если каждая из этих категорий оказывается во власти собственной гордыни, полагая эклектикой все, что выходит за пределы самих категорий философии, науки, искусства, то это происходит, прежде всего, от людской слабости тех, кто служит философии, искусству и науке, полагая нерушимость и вечность стен узаконенных категорий. Но еще Шопенгауэр в своем когнитивном полете свел все в "Die Welt als Wille und Vorstellung" к воле и представлению, хотя труд и мыследеятельность более весомые категории осознания челове чеством самого себя. Вот почему над пылью театра мыследеятельности любых категорий старый портной Кабалы в искусстве не менее сведущ, чем русский поэт Некрасов не опознавший гениальности поэзии Ф.Тютчева или критик Белинский, отдававший лавры прозы Э.Сю и походя клевавший гений Бальзака. А ведь даже простая женщина Денисьева (гражданская жена Ф.И.Тютчева), заглянув в душу гениального поэта, ужасалась: "Мой неразвлекаемый Людовик XIV"….Душа женщины эзотерична по своей сущности. В этом смысле недаром русская религиозная философия в ментальном плане вовлекает в сферу триипостасности софиологию как единое всемирное женское начало. Автор попытался показать, что и "Воронья слобода…" и срез рефлексии в поэзии Ф.И.Тютчева, и эзотеризм "Философского камня" ѕ,в сущности, гардероб театра по имени ѕ "ментальная рефлексия", пользуясь которым, осознаешь глубинные течения жизни как покоя, т.е. нирваны. Посвящается 100 –летию со дня рождения проф.Н.И.Кобозева Воронья Слобода, или как дружили Николай Иванович и Сергей Сергеевич “Пускай олимпийцы завистливым оком Глядят на борьбу непреклонных сердец…” Ф.И.Тютчев Глава первая Вороны, черные вороны, это Сергей Сергеевич видел совершенно отчетливо, шагали по ровно подстриженной почти изумрудной лишь с небольшими проплешинами траве. Они открывали свои черные, до блеска лакированные как башмаки клювы, сварливо поглядывая почти не мигающими серо-черными глазами на Сергея Сергеевича. А он, Сергей Сергеевич, точно видел их асфальтового цвета сюртуки-оперение и почти явственно слышал их разговор-скороговорку: “Пора чистить, порра чистить, чистить пора! ”. Слегка косолапя и отважно перемещаясь по широкому полю изумрудно-зеленого ковра травы, они подскакивали и еще что-то шептали друг другу, сговариваясь между собой в коллективных действиях. Сергей Сергеевич посмотрел наверх. И увидел небо. Оно было ярко-синим, но почему-то просматривалось свкозь белоснежные переплеты, которые образовали между собой облака, почти неподвижно повисшие над ним, и он как будто бы смотрел, смотрел и видел этих воронов и зеленую, чисто изумрудного цвета, траву и оконные переплеты облаков, и синее, ярко синее небо и самого себя, лежащего на травянистом ковре, но он же осознавал себя вне себя в этом странном ярком мире, где время как будто бы стало, но позволяло отличить аптечно – точное движение воронов друг от друга, их разговоры и самих себя неподвижного и слабого там, на траве, и живого, энергичного здесь, где-то над всем театральным действием, уже начинавшим его утомлять. Да, да, он в своей неподвижности и сам был похож на громадную птицу, опрокинутую на спину. Только на этой необычной птице были необъятных размеров брюки, облегающее его рыхлое, Сергея Сергеевича, тело; белоснежная сорочка, слегка скомканная силой подтяжек была наглухо застегнута, а черная бабочка углами своей жесткой материи давила на его удвоенный подбородок, увеличивая размеры и без того полных щек, ниспадавших бульдожьими брыльями на саму сорочку и закрывавшими всю его шею. Голубые глаза Сергея Сергеевича были широко открыты, все его лицо, излучавшее приятность необыкновенную, было бледно, и только громадная блестящая как биллиардный шар лысина казалась розовой и обрамлялась платиной седины. Пухлые кисти рук, одна из которых была неестественно отброшена назад несколько в сторону, в то время как другая сжимала ручку портфеля набитого бумагами, но не так, чтобы их там было много, этих бумаг, но ровным счетом столько, чтобы относительно обладателя этого портфеля можно было сказать, что он человек умный и еще многое, многое помнит из того, что и в бумагах портфеля отсутствует. Можно даже было подумать так, что тело Сергей Сергеевича лежало, а то, что называется душой, витало. Это витание воспринимало все окружающее в таком свете, в котором и передавалось в сознание лежащего. Некоторые сомнения вызывали вороны и их обличие. Чтобы такое значили эти вороны и зачем их присутствие рядом с ним, Сергеем Сергеевичем? И только, когда они уже слишком настойчиво стали подступать к его опрокинутому на траву телу и требовательно так вопить, грассируя рычащую букву в слове: “Порррра!”,– он понял, что его зовут на чистку, которая в текущую среду имеет быть в их институте на Карповке, где ему и многим предстояло очистить свое буржуазное прошлое и обелить себя перед органами Советской власти, проводившей чистку в “Физико- химическом институте” для упорядочения советского коллектива института, для чего в институт и была направлена комиссия по чистке, уже неделю как заседавшая в конференц – зале института за большим столом, покрытым зеленым сукном и рассматривавшая личные дела сотрудников; список тех же, которые подлежали чистке, был вывешен на доске объявлений и среди них значилась фамилия “Васенев”, которую носил только Сергей Сергеевич. Правда во всем том, что сейчас происходило с Сергеем Сергеевичем, том, что лицезрела душа Сергея Сергеевича, и тем, что было тогда,когда имело место быть чистка на Карповке, была существенная разница. Тогда Сергей Сергеевич был еще совсем молод, а вовсе не сед, не имел лысины, хотя и тогда носил портфель и , вообще, кончил недавно естественное отделение московского университета. Седины и лысины не было и в помине; самого, хотя уже и называли Сергеем Сергеевичем, но иногда просто Сергеем. Глава вторая Члены комиссии по чистке штатно-списочного состава института расположились за громадным столом зеленого сукна. И завалили его личными делами сотрудников как будто другого подходящего для этой цели места и не было. Но всякая комиссия знает себе цену и блюдет престиж собственной значимости.За высокими резными спинками стульев, оставшимися в институте еще от прежнего буржуазного режима, члены комиссии, если смотреть на них анфас – походили просто на людей обыкновенных, ну, разве только чуть тронутых временем; а если, чего, упаси господи!, и не следовало делать никому, на них смотреть в фас, то были точь в точь как черные вороны, слегка прихлопнутые пылью архивных документов. От чего тела их казались несколько грузными и одутловатыми, а единообразие покроя их полувоенных мундирчиков, вид и форма которых очень даже походила на никем не утвержденную униформу тогдашних вождей, но отличалась от жабьего цвета материала вождей более низким качеством и пепельно-синим цветом, цветом последней закупки шевиота в Англии, с которой было уже тогда заключено торговое соглашение, когда всему миру стало ясно, что новая власть надолго, а может быть и навсегда. Справа от сидящей за столом президиума комиссии – трибуна с электрической лампой под зеленым абажуром для выступающего, который в случае глубокого пересыхания горла от волнения или других неудобных для оратора обстоятельствах мог приложиться к стакану с водой, налив ее из граненого графина, пробка которого никак не хотела знать свое вертикальное место и , как на зло, валилась, то на правый, то на левый бок, т.е. никак не держала прямой вертикальной линии, так сказать линии, утвержденной, если ни партией и правительством, чего означеная графинная пробка и делать не могла в силу ее неодушевленности, но самой системой строгого учета и контроля праведности обсуждаемых человеческих душ, делать была обязана по строгости самого обсуждения и симметрии происходящего. Вот почему, когда тот, кого чистили, стоя на трибуне, от своей личной нервности, если отпивал из стакана воды, наливаемой из графина, стремился по возможности вернуть пробку графина в вертикальное положение, а она, подлая как на зло, стремилась уклониться от предназначенного ей положения. И это обстоятельство ужасом отражалось на лице того, кого чистили. Да и как не ужасаться! Ведь чистили по трем категориям. По первой, человек, коли его “вычистили в чистую” поражался во всех гражданских правах и уже ни при каких обстоятельствах не мог найти себе работы, что в 20-х годах означало если не голодную смерть, то совсем такое существование, которое хуже собачьего, такое, когда человек побирался куска ради с сумой, затягивая протяжные, выбивающие слезу песни перед раскрытыми окнами бывшего пролетариата, а теперь “спецов” контор и рестов, что иногда слушали протяжные и проголосные песни, служившие мерой несчастья любого говорящего существа и напоминавшие им горечь, испытываемую когда-то ими к классовому врагу. По – второй ступени чистки поражались сотрудники в правах лишь “частично”, т.е. не имели права работы в данном учреждении, но могли поступить в иное, если новое начальство готово было поручиться за поступающего на работу. И третья ступень означала поражение в правах путем изгнания, например, из членов профсоюза, как “примазавшегося” к этому достойному сообществу, что клеймом позора ложилось на вычищенном и лишало его многих льгот победившего в революции государства рабочих и крестьян, в том числе получения за заработанные кровные деньги продуктового пайка в распределителе продуктов, карточек на жиры и прочие неудобства, связанные с внесением в собственный организм необходимого количества жиров, белков и углеводов для поддержания жизненного устройства самой личности. Сергея Сергеевича Васенина вычистили по второй категории за буржуазное происхождение и нежелание делиться с младшим научным персоналом своими знаниями. Его уже совсем вычистили по первой, поскольку Миша Шварц заявил собранию и комиссии, что Васенин всегда уклонялся от беседы о международной политике нашего родного государства , которые он, Шварц, задавал Васенину. Но тут же при свидетелях выяснилось, что Васенин на задаваемые ему Мишей Шварцем вопросы не отвечал даже по очень уважительной причине, поскольку каждый раз, когда кося вороненым глазом, означенный Шварц подступал к Васенину с вопросами, у Васенина возникала производственная необходимость помещать в рот конец резиновой трубки или набирать раствор в пипетку, т.е. совершать свои прямые обязанности по работе, от чего вопрос Миши оставался без ответа. Комиссией же было принято во внимание нежелание научного сотрудника Васенина помогать младшим специалистам, таким как Хазарян, которая желала бы переложить часть, а может быть и большую часть своей непосредственной работы в силу своего пролетарского происхождения на Васенина, что и называлось “делиться опытом работы”, но Васенин только смотрел на нее своим добрым взглядом, обращаясь к ней своим дородным лицом, но работу за нее не выполнял. Глава третья Если уж не повезет, то не повезет. И здесь, хоть скачи, хоть пляши, хоть о землю бейся, ѕничего не получится. Вычищенный по второй категории Васенин кручинился недолго. Скорее, он вовсе не кручинился, а даже обрадовался. Поскольку вычистили не по первой, а по второй категории. А потому был у него шанс устроиться и на вторую работу. Ведь на руках у него была большая семья. Его родители, еще совсем не старые люди, ни при каких обстоятельствах не могли рассчитывать на работу или трудовой паек. Они были бывшие домовладельцы. Собственно большой пятиэтажный дом, принадлежавший до революции его родителям, был приданым его матери ѕ дочери крупного русского московского кондитера и мецената, чей старческий портрет даже украшал Третьяковскую галерею. А отец его, Васенев Сергей Николаевич, вообще никогда и нигде не работал и работать не собирался, поскольку более важным занятием для себя считал чтение богослужебных книг, посещение церквей, монастырей и душеспасительные беседы с людьми, которых он считал достойными этого занятия. Поскольку новой власти ни домовладельцы, ни люди без определенных занятий были не нужны, то и витаминов на существование семьи Васененых не отпускалось. И жили вообще-то скудно и голодно, пробиваясь, чем бог телу пошлет. А все накопления и ценности новая власть у Васениных своевременно экспроприировала, но жить на белом свете их почему-то оставила. И то слава Богу! Даже старшему сыну Сергею кончить московский университет позволила то ли по недосмотру, то ли по нерадивости некоторых новых сов служащих. Сначала Сергей выбрал своей специальностью биохимию, а затем уже переквалифицировался на физико-химика, где наука химия изучается физи- ческими методами. К тому с ранних лет Сергей Сергеевич чувствовал склонность к любви, а потому и скоропалительно женился перед самым окончанием университета на молоденькой девушке, приехавшей получать знание в Москву из Витебска. Любовь вспыхнула, как говорится, “нечаянно”. А нагрянув, уже никак не отпускала из своих цепких рук. Да и Эсфирь не была против. Женщины влюбляются ушами., а Сергей был дороден, голубоглаз, велеричив. Родители Сергея обратили внимание на происхождение девушки. Но в век безверия и красных косынок вообще, это не могло разрушить любовь молодых людей. Эфириь тайно крестилась и тайно же обвенчалась с Сергеем, выказав полное равнодушие при переходе из одной веры в другую. Получив христианское имя Екатерина, эта голубоглазая, светловолосая девушка с изящной фигурой была не в меру умна, своенравна и отдавалсь своему чувству полностью и без остатка. Она глубоко полюбила Сергея и привязалась к нему. Вот почему Сергей при этих обстоятельствах никак не мог отказаться от ускоренных попыток поиска нового места работы. Работа по разгрузке вагонов ему никак не подходила, так как в период гражданской войны он в результате заболевания получил пневмоторакс одного легкого и теперь дышал только другим легким, оказавшегося на радость его и его родителей, совершенно здоровым. После окончания университета и даже специализации по биохимии у самого академика Гулевича, Сергей Сергеевич оказался без работы, владея сложным арсеналом методов физической химии. Но волею случая, мыкаясь по приемным исследовательских учреждений, оказался у дверей лаборатории, которой заведовал академик Збарский. Этот академик, достаточно еще молодой человек, с выправкой зарубежного господина даже не скрывал по каким-то причинам своей “иностранной выправки”, пользуясь таинственной поддержкой властей, имел в своем распоряжении громадную квартиру и первоклассную лабораторию. Небрежно выслушав Сергея, казалось мельком взглянув на него, он изрек удивительную фразу: “Для меня нет лучшей рекомендации, чем работа у Гулевича. Я беру со следующего понедельника вас к себе на работу”. И положил такой оклад Сергею, что он едва сдержал свое удивление щедростью Збарского. Увы. Нет повести печальнее на свете, чем повесть о Васенине и Збарском. Все задачи, которые ни ставил перед Васениным академик Збарский, оказывались неосуществимыми. Збарский фантазировал в полете своей научной идеологии, а Васенин доказывал не реализуемость научных проектов фантазии Збарского. Но самое удивительное состояло в том, что все проекты Збарского, подкрепленные экспериментами Васенина, публиковались в зарубежных журналах и положительно подтверждали научные положения академика. Назревал конфуз. Збарский разрешил его даже очень просто: