Злые каникулы

Барский (в трубку). Розочка? Ну вот, теперь, пожалуй, получше… Кое-как… Иногда на своих двоих, а когда обостряется – тогда на колесах… Говорю ж, убирает, нет, не без присмотра… Да-да, не волнуйся, все записал, не потеряю. А телефона ее нет?.. Ну нет – и нет… Не знаю, может быть… Ой, да не лезь ты!.. Ну, спасибо, спасибо еще раз!.. Так я не понял, ты сама-то когда ложишься?.. Что? Уже? Оттуда и звонишь?.. И когда операция?.. Прямо сегодня?! Ну, однако!..

Лариса, уже одетая, просовывает голову в дверь.

Лариса. Так я побёгла. Дверь захлопну. С наступающим! Барский. Спасибо, и тебя.

Лариса. Чао!

Барский машет ей рукой. Через секунду доносится хлопок двери.

Барский (в трубку). Ой, да знаю тебя, у тебя все «не страшно»! Да, понимаю. Сама потом позвонишь? Только – обязательно! Буду волноваться!.. Что, уже пришли!.. Все, все, отключайся! (Закрывает телефон. После паузы, про себя.) Да, в один день и в одном роддоме, так оно и было… Или в самом деле написать?.. Чушь! Вот так вот, после всего: здрасьте-мордасте… А толку?.. Какой она сказала город?.. (Отъезжает на кресле к журнальному столику, шарит по нему – ничего нет. Судорожно роется в карманах в карманах, под пледом – нет ничего.) Черт, ведь только что записал!.. Чудеса!.. (Осматривает всю комнату – ничего не находит. После раздумий достает телефон, набирает номер.) Алло, Розочка! Тут со мной комедия такая, записал – а бумажку… Что? Не Роза?.. Не туда попал?.. Туда?! А это кто?.. Ах, дочь? А Роза где?.. Увезли готовить к операции? Уже?.. Понял. Извините. (Дает отбой. Про себя.) Уже и увезли… (После паузы.) Но как же так?! Как же это я? Вот же чудак на букву «эм»!.. Улицу помню – Оук-стрит, четыре, Дубовая улица. А город… (Объезжает всю комнату.) Ну где, где?!.. Куда я мог?..

Кипетясь, стремительно выезжает из комнаты. Из недр квартиры доносится грохот и звон чего-то рухнувшего и вопль Барского «Ё-кэлэмэнэ! Ну кто ж так швабру ставит!»

Снова въезжает в комнату, потирая ушиб на голове. Оглядывается вокруг.

Чудеса! Ведь точно же – сюда клал… Господи, в пылесосе, наверно!.. (Порывается вновь выехать из комнаты, но тут же останавливается.) Черт, вытряхнула, наверно, мусор, дурында! (После паузы.) А что тут еще поделаешь – значит, не судьба. Да и вообще… (После паузы.) Или все же надо бы?.. Даже если и надо – все равно не судьба… (После паузы.) Да, в один день, в одном роддоме, надо же!.. (Решительно.) Нет, надо, наверно, все же поздравить!.. (После паузы.) А – как?.. Ну, Сима, давай же, вспоминай, вспоминай, башка твоя дырявая!.. И название какое-то людоедское!.. (После паузы.) Способ такой есть – по ассоциациям… Она какие-то имена называла, с чем-то они, по идее, должны бы ассоциироваться… Вот только с чем? с какими буквами?.. (После паузы.) Твое вот имя, Сема, у нас, например, с буквой «эм» ассоциируется, это мы уже установили… Где-то там был «Меламед»… А вот и фига два, «Меламеда» там как раз и не было! Не хватало только этого говнюка Меламеда! Послышалось «Меламед», а был какой-то «Леонид»… Какой такой Леонид?.. Тоже с чем-то ассоциируется…

Из темноты слева доносится слабо речь Брежнева.

Вот-вот!

Речь смолкает.

А что! не все так безнадежно, «эль» у нас уже есть!.. Только где бишь она там стояла, эта «эль»?.. Не в начале и не в конце, это точно… Где-то посередке… А что в начале?.. Давай, Семен, давай, шевели извилинами. (Сосредотачивается.) Ну! ну!.. И ведь бродит же где-то рядом… (После паузы.) Или далеко, в каких-то потерявшихся временах?.. В один день, в одном роддоме… Ну, вспоминай!.. Где-то вот рядышком… Ну-ну, выковыривай из памяти… Ройся. Ройся…

Комната отъезжает дальше вправо, а Барский, не замечая шторы, выкатывается на своем кресле за нее, в темноту. Комната вовсе затемняется.

Голос Барского (из темноты). …Когда тебе под восемьдесят, память становится слишком малым вместилищем для прожитых времен, им тесно, все они рядом…Они норовят вырваться из этой сутолоки, где какое не всегда так сходу и разберешь…

По мере того, как он говорит, темнота начинает понемногу рассеиваться. Барский уже стоит рядом с креслом, теперь возраст его совершенно неопределенный, на старика он, во всяком случае, не похож, и одет совсем по-другому. Он бродит по сцене, за ним следует луч, иногда высвечивая самые разные предметы, относящиеся к разным временам.

Барский (разглядывая их). Да, под восемьдесят – это не шутка. Перерисованы географические карты, умерли названия вещей. (Вглядываясь.) Это что такое?.. Вроде керогаз?.. (Наталкиваеся на кого-то невидимого.) Ой!..

Мужской голос из темноты. Глаза есть? Смотри куда прешь!

Барский. Простите…

Михаил, пошатываясь, удаляется.

Михаил. Смотри, говорю. Зенки открой! Люди ходят… (Падает, содержимое авоськи рассыпается, выкатываются бутылки.) Ну ёж твою!..

Барский (к залу). Да, бывает и так. Это Кузин, сосед из пятого подъезда, в шестидесятом, кажется, умер от пьянки… А звали его… Как ж его звали?.. (Хлопает себя по лбу.) Михаил его звали!..

Луч света, следующий за ним, отплывает, и уже не видно Кузина с его бедой.

Точно, Михаил!.. И она сказала первую букву – «Михаил!»! «Эм»!.. Записать?.. Нет уж, теперь не забуду: «эм», «Михаил»!.. (Ходит, разглядывает афишные тумбы давних времен.) Да, времена, времена…

Отдаленные залпы и зарево салюта. Едва слышный голос Левитана: «Войска Воронежского фронта под командованием генерала армии Ватутина, сломив оборону противника, овладели городом Белгородом!»

Когда тебе под восемьдесят, порой, выбираясь из этих времен, не мудрено заработать одышку. (С кем-то раскланивается. В ту сторону.) День добрый… И вам того же. (К зрителям.) В лицо помню, а как звали – потерялось уже с концами…

Гремит музыка, орет песня:

«Утро красит нежным цветом

Стены древнего Кремля!

Посыпается с рассветом

Вся советская земля!..»

Возле левой кулисы большой плакат, с изображением советского воина, разгоняющего штыком всю нечисть мирового империализма. Несколько юношей и девушек прижаты к этому плакату, в руках у них портреты Сталина, Берии, Хрущева, Маленкова, Булганина, рядом престарелый учитель, все одеты по образцу начала пятидесятых. Впрочем, девушка с Берией выделяется на их фоне – на ней белый плащик модное платье, туфельки на высоких каблуках. У всех к одежде прикреплены красные банты. Справа их отжимает железная цепь. Впереди – Красная площадь, сама она, правда, отсюда не видна – только голубое небо вдали.

«Могучая, кипучая,

Никем непобедимая,

Страна моя, Москва моя,

Ты самая любимая!»

Со стороны площади гремит, заглушая песню: «С праздником, дорогие москвичи! Со светлым праздником весны и труда! Ура!» В ответ гремит «Ура-а-а!», которое подхватывают и школьники. Барский, приблзившись к ним, тоже подхватывает чуть насмешливо: «Ура-а-а!».