Страница 2 из 2
Конечно, я хотел бы большего тепла в отношениях, чем просто «посмотрела бы на тебя», да и к Саре она могла бы отнестись с большим сочувствием: каково-то будет бедной кошечке в приюте? Но в ответном письме я скрыл свой ропот под личиной скорби по поводу несчастного положения кошек в моей Земле Северный Рейн-Вестфалия. Я писал: «Дорогая Хлоя! В нашей Земле приюты для кошек столь отвратительны, что в них могут выдерживать только бродячие и отвергнутые особи! В гостиницах же для кошек царит произвол! Бедных постояльцев кормят „Вискасом“, да и то не каждый день, чередуя его с кошачьими консервами, от которых Сара впадает в черную меланхолию, будучи сама по окрасу нежно-голубой. Согласись, я не могу обрекать ни в чем не повинное животное на такие испытания! Может быть, ты сама найдешь возможность приехать к нам с Сарой в гости? Кстати, отели для людей у нас отличаются от кошачьих в лучшую сторону».
Только абсолютная уверенность, что Хлоя не захочет сделать первый шаг, позволила мне выступить с таким легкомысленным предложением! Ведь приедь ко мне женщина-цветок, я был бы разоблачен! И не только в том, что придумал Сару. А сразу и в том, что придумал ее как отговорку от визита, повод для уклонения оттого, что, по мнению Хлои, должно быть пределом моих мечтаний!
Я оказался прав в своих выкладках, об этом свидетельствовало полученное мной незамедлительно письмо. «Дорогой имярек! Я бы с радостью посетила тебя в твоем добровольном изгнании, но у меня на руках дочь, к тому же я работаю, а в отпуск должна отвезти дочь в Испанию, потому что ее хочет видеть отец. У меня будет всего одна свободная неделя, пока они будут отдыхать вдвоем, но согласись — будет ли удобно перед ними, перед Сарой, наконец, если я заявлюсь первой? Подумай! Целую, твоя Хлоя».
От прощальных слов, особенно от «твоя Хлоя» я пришел в восторг. Омрачала же восторг мысль, что у Хлои существовали обязательства и перед «отцом», то есть бывшим мужем, это как-то касалось меня не тем боком. И все же неделя вдвоем — это будоражило кровь, несмотря на швейцарских гномов, безденежье и холодность Бродского.
Я послал телеграмму:
«Сообщи удобную для тебя дату. Сговорился по поводу Сары с соседкой. Буду указанный тобой срок базельским экспрессом. Целую. Я».
Ответ тоже был телеграфным.
«Обстоятельства изменились связи декадой африканской культуры Женеве. Подробности сообщу дополнительно. Твоя Х.».
Вот тебе и «твоя»! Я обиделся: при чем тут Африка?
Прибыли с письмом «подробности». Хлоя по роду своей деятельности обязана была в союзе с Министерством культуры Швейцарии организовывать мероприятия, хотя бы отдаленно связанные с культурой. За это Хлое платили деньги. «Ну, да! Ведь франкоязычная Африка довольно обширна, а Хлоя, разумеется, говорит по-французски, раз живет в Женеве, (живет — Женева — восхитительно!) К тому же она закончила Сорбонну, значит с культурой у нее тоже имеются какие-то связи, пусть и слабые. Я вспомнил, что она защищала диссертацию на звание бакалавра по теме „Журнал „Новый мир“ 60-х годов“. Вот куда ее унесло от „Нового мира“ и 60-х! В знойную Африку! Где, как известно, „не видать идиллий“! Выходит, идиллии по боку!»
Я воспринял все как отговорку. Я бы не помешал Африке, в конце концов, моя страсть хоть и не африканского свойства, тоже требовала со стороны Хлои каких-то жертв!
Несколько дней после письма я боролся с желанием позвонить в Женеву и наговорить обидных дерзостей. Следующие несколько дней я боролся с желанием запить горькую. Все-таки чувства переполняли меня, мне нужна была, выходит, эта женщина-цветок.
Дело кончилось тем, что я завел привычку гулять по вечерам вместо телевизора. Как раз было полнолуние, луна всегда помогала мне собрать свои вечно разбредающиеся, как стадо баранов, мысли.
«А что, если все это — игра? — спрашивал я луну, усевшуюся, как Шалтай-болтай, на заборе из темного леса на горизонте. — При чем игра не очень достойная, хотя ведут ее несчастные по-своему люди? Два человека, всю жизнь мечтавшие о любви, но всю жизнь этой самой любви боявшиеся. — Луна, заинтересовавшись, вылезла из замшевой тучи. — А что, если эти два человека попросту не заслуживают любви?»
Недовольная ответом луна спряталась в жилетный карман Мефистофеля.
Я сел на скамейку, уже попавшую в один из моих рассказов, рядом с прудом, описанным мной не единожды. Я смотрел на темную поверхность пруда и некстати вспомнил метафору начинающего Василия Аксенова, восхитившую Катаева: «Поверхность пруда напоминала пыльную крышку рояля».
«У нее африканский фестиваль. У меня — сочинительство. Боже, а когда же жить?! (Восхитительное жужжание!) Надо что-то решать. Я хочу быть счастливым, как все люди!»
Неожиданно крышка рояля поднялась. Мелкий ветер низом помел по патине бронзовой воды. Островок мелколистых ив воспрянул изо сна и встрепенулся дождем серебристых уклеек лиственных изнанок. Музыкальный гул обступил меня, в невидимую клавиатуру погрузились чьи-то руки. И первые звуки рояля полились со дна водоема, тяжело груженого водой. Играли неумело, по складам, но с большим чувством. Душа в испуге сжалась, как во время сердечного приступа. Со дна поднимались охапками белые лилии и поселялись у меня в груди.
Прожить всю жизнь мимо жизни. Что-то было обещано кем-то когда-то.
«Боже, ну почему я так несчастлив?» — обида каждого второго на земле, потому что каждый первый просто не чувствует обмана.
Она села рядом, моя Хлоя.
Самое время осуществить эпистолярную угрозу, и Хлоя тотчас целует меня.
Я отвечаю на поцелуй со всей неистраченной страстью… И вижу пустоту.
Судорога прошла по всему телу. Судорога неосуществленного порыва. Куда?
В аэропорт? Хотя бы к телефону: молить! О чем?
Я встал и пошел окоемом пруда.
Пора было кормить Сару.