К своим

Валера, дремавший в углу, вздрагивает от слов, сказанных по трансляции: «Москва, видео, четвертая кабина!». Он торопливо прошел в кабину.

На экране телевизора возникло лицо пожилого горца, он беззвучно двигал губами.

— Привет, Валер, это я… — послышался женский голос.

— Девушка, вы что с моим папой сделали? — выкрикнули из соседней кабины.

«Четвертая, нажмите кнопку!» — прозвучало по трансляции.

Валера нажал, горец исчез, и он оказался лицом к лицу с броско одетой молодой женщиной. Рядом с ней — мальчик лет шести… Это тот самый мальчик и та самая женщина из далекого и счастливого сна…

— Вот, теперь папа, а то был не папа.

— Я папу не помню.

— Ну что ты молчишь? Славик, скажи папе: здравствуй. Ты знаешь, сколько одна минута стоит?

— Если ему нравится, пусть молчит, — сказал Валера.

— Здравствуй, — выговорил Славик.

— Теперь оба молчат. Смурные! — вздохнула женщина.

— Это видео, Валентина, тут платят за изображение.

— Скажешь тоже! Кому ж нужен телевизор без звука, правда, Славик?

— Без звука плохо смотреть. Только мультфильмы…

— Ты чего вызывала? Недавно же говорили.

— Соскучилась! — в голосе женщины ирония. — Славик, правда, мы соскучились?

Славик промолчал.

— Молодец, — кивнул Валера. — Никогда не ври.

— Он тебя стесняется.

— Привыкнет. Важно, чтобы ему тебя стесняться не пришлось.

— На что ты намекаешь?

— Не понимаешь? Мы еще пока семья. Нас сын связывает.

— Какая же это семья, Валера? Как дура ждала четыре года. Приехал на две недели, и еще полтора года ждать. Я не за моряка выходила.

— Выходят и за моряков. И неплохо живут. И ждут. Я сюда зачем поехал? Кто говорил: надо от родителей твоих отделиться, своим домом зажить, на кооператив накопить, Славке будущее обеспечить? И еще «машину бы неплохо», «посмотри, как другие живут…», «а на Севере, говорят, такие деньги зарабатывают…» Кто это все говорил?

— Ну, Валер, ну, я говорила… Но я же не знала, что так долго…

— Что ж, по-твоему, деньги задаром, что ли, дают? Тут работать надо, как и везде. И много работать. Так и передай, кто там болтает про «большие деньги». А что долго, так я тебя звал сюда, вызов оформил.

— Так куда же я с ребенком-то? Ты сам писал: квартира не предвидится…

— Перебилась бы в общежитии…

— А Славик?

— С мамой твоей пожил бы в деревне.

— Нашел сахарное житье! Да и мать так прямо и рвется! Я с ней просто говорить не могу.

— Скажи — не любишь.

— Ой, не знаю, Славик! Честно, никогда не думала, что жить одной так тяжело… Не могу я одна.

— Что ж, семью по боку? Я ведь тоже все бросить тут не могу, вам же со Славкой деньги нужны. Терять полярки…

— Нет уж, теперь не надо… Ой, я не знаю, Валер, есть у нас теперь семья — нет…

— Легкомысленная ты всегда была — не знаю…

— Зачем же обманывать друг дружку, Валер?

— Короче: чтоб никаких «отцов» у Славки не было. Приеду, поговорим.

— Ты скоро собираешься?

— Скоро.

— Ой, Валера, а я ведь на юг собралась!

— А Славка?

— К маме. В деревню.

— Оказывается, можно в деревню, когда тебе на юг приспичило?

— Все ж-таки мать. Куда она денется?

— Короче, будешь вести себя прилично, вышлю все, что обещал и сверх того.

— Хорошо, Валер! Все будет, как ты скажешь.

— И не очень там… на юге-то…

— Валер, я в твою жизнь не вмешиваюсь. Я же не спрашиваю, есть кто у тебя.

— У меня?! Ладно. Что с тобой говорить. Пойди, покури, я с сыном поговорю.

Женщина встала и, нелепо взмахнув рукой, вышла. Остались внимательные глаза сына. И молчание.

— Хочешь, я приеду к тебе? В деревню?

Сын молчал.

— Или хочешь, на юг вместе махнем? Чего молчишь? Хочешь к папке? — это уже шепотом.

«Ваше время кончилось, четвертая кабина, разъединяю!» Экран погас.

Утренний автобус подъезжал к тому месту, где город незаметно переходил в комбинат — улица становилась заводской территорией, жилой дом сменился точно таким же административным, а из-за него уже выглядывал цех, перекрытый арматурным сводом, и в огромный пролет, озаренный сполохами печей, втягивался короткий состав: электровоз, три платформы с ковшами.

В цеху всё — контрасты ветра и покоя, пламени и тьмы, горячего и студеного; ветер со свистом из пролета и горячий выдув пламени из печи, раскаленный металл, остывающий в форме, и косица снежного заноса у штабеля готовых отливок.

Валера пришел как раз к пересменке. Одни уходят, другие заступают — еще один контраст: энергичных, быстрых в шаге и жесте людей, только что пришедших, с усталыми, медленными в движениях уходящими.

— Иванов, давай свод на третьей латать, — на ходу бросил Валерке печевой третьей Бурнусов.

— Что, опять выдув был? — спросил Валера.

— Кабана чуть-чуть пожгло.

— Жив?

— Жив, куда он денется? Да тут начальство на беду. Инженера по тэ-бэ нелегкая принесла. Акт и все такое. Будет шум. Третий случай.

— Валенок! — сплюнул Валера.

Бурнусов ушел. Валера увернулся от проплывающего на экране цилиндра-кюбеля с шихтой и крикнул в глубину цеха:

— Тимошенко! Давай своих морячков! Тимошенко — тельник в вырезе робы — уже подбегал.

— На порошок?

— Бушприт драить! Свисти всех наверх!

Тимошенко оглушительно свистнул, но свист потонул в громе и треске — разжигали вторую печь, трещала электродуга, превращая своим нечеловеческим светом все и всех в негатив, в обратное…

— Свод латать, — скомандовал Валера. — На ходу. Пока загружают. А то не успеем в смену сварить…

— На ходу так на ходу, — улыбнулся один из морячков.

— Куда и латать, латаная-перелатанная, — засмеялся другой.

— Ладно разговаривать, какая есть! — Валера уже залез на свод печи и похлопал его ладонью: — Кормилица наша!

Столовая. Смена, где Иванов, пришла «на молоко», полагающееся за вредность: выпить по банке (здесь банки на пол-литра, а не стаканы), переброситься словом и снова в цех. Разговор идет неспешный, но важный для всех.

— Теперь точно будет шум…

— Теперь Калитин добьется своего — остановят нашу печь…

— Это еще зачем?

— Будут подбирать режим, чтоб не «дула». Третий случай.

— Чушь! Никто ему не даст! На ходу режим подберут. Не впервой. Одна печь из четырех — четверть продукции целого комбината.

— Ну и чему ты радуешься? — резко сказал Толя Хангаев.

— Я не ты, чтобы перед начальством на задних лапках плясать, — отмахнулся Бурнусов.

— А я не перед начальством.

— А перед кем?

— Если в широком смысле… то перед прогрессом, — спокойно, но с вызовом, ответил Хангаев. — Сегодня не остановят, завтра опять жди чепе…

Ребята на мгновение замолчали, но потом прения разгорелись с новой силой.

— Правильно! Что же получается? На нас пусть шкура дымится?! — уже криком вопрошал Тимошенко.

— Пить надо меньше, — строго сказал Валера.

— А про Волкова забыл? Забыл, как кровь сдавал? — наступал тот же Тимошенко. — А он не пил ни капли. Копил, на материк все слал.

— Брось! — отмахнулся Толя Хангаев. — Здесь дело принципа, кто готов ради прогресса карманом своим малость поступиться.

— Да пошел ты со своим прогрессом! — вскочил Бурнусов.

— Тебе хорошо, а у меня трое мальцов на материке.

— Вот-вот, — вступил морячок деревенского вида. — Ты знаешь, что такое остановить печь? Сколько мы тогда заработаем?

— Еще один! — Хангаев засмеялся, но монгольские его глаза недобро блеснули. — Всех денег все равно не заработаешь.

— Мне все не нужны. Мне мое отдай.

— Ты что, забыл, чему тебя на флоте учили? — остановил его Валера. — Один за всех, все за одного.

— Так то ж на флоте…

— Все равно начальство не позволит печь останавливать, — убежденно отсек Бурнусов. — Мы валюту делаем! Не говоря о прочем.