Дух любви

– Вот те на! Темно, – сказал Томас. – Не могла же она улечься спать.

Он вошел в дом, работники последовали за ним.

Комната была именно такой, какой Джанет ее оставила: на столе стоял ужин, но огонь в камине едва теплился, и свечи были задуты.

– Странно, – пробормотал Томас, – Джени не могла оставить комнату в таком виде.

Один из работников оглянулся.

– Похоже, миссис Кумбе все оставила второпях, – сказал он. – Что, если ей стало нехорошо? Ведь она уже, прошу прощения, на сносях. Не так ли, мистер Кумбе?

Страх сковал сердце Томаса.

– Постойте, – сказал он, – я посмотрю. Может, она где-то рядом.

Он подошел к спальне над крыльцом и открыл дверь.

– Джени! – позвал он. – Джени, ты где?

Сэмюэль и его сестренка крепко спали, в доме было все спокойно, и Томас, тяжело дыша, бегом спустился вниз.

– Ее там нет, – запинаясь, проговорил он. – Ее нигде нет, ее нет в доме.

Прочтя страх в его глазах, мужчины посуровели. Неожиданно он почувствовал слабость в ногах и, чтобы не упасть, ухватился за стол.

– Она пошла к скалам, – крикнул он, – пошла через шторм, обезумев от боли.

Томас схватил фонарь и выбежал из дома, крича, чтобы остальные следовали за ним.

В дверях домов стали появляться люди.

– Что за шум и суматоха?

– У Джанет Кумбе начались роды, и она ушла на скалы, чтобы утопиться, – раздался чей-то крик.

Мужчины натягивали куртки и искали фонари, чтобы присоединиться к поискам, за ними последовали две-три женщины, искренне огорченные тем, что одна из них может пострадать. Все они, шатаясь от ветра, стали подниматься на холм вслед за Томасом, который уже намного их опередил.

– Сегодня День поминовения усопших, – перешептывались меж собой люди. – Вот мертвые и восстают из могил, чтобы ходить по земле, и злые духи всех времен летают в воздухе.

И, стараясь держаться ближе друг к другу, они взывали к защите и милосердию Господнему: положение, в котором оказалась Джанет, вселяло ужас в их сердца.

Они собрались вокруг Томаса на вершине скалы, где шквалистый ветер едва не сбивал с ног и черное море разбивалось о прибрежные утесы.

Со всех сторон фонари высвечивали на земле белесые пятна.

– Джени! – кричал Томас. – Джени, Джени, ответь мне!

Ни следа ноги на голой траве, ни обрывка ткани в колючем терновнике.

Снова пошел дождь, он слепил людям глаза; кипящие волны, разбиваясь об утесы, поднимали к вершине скалы облака колючих, как иглы, брызг.

Ветер неистовствовал на земле и в деревьях, он завывал, стенал, рыдал, как тысячи обезумевших дьяволов, летающих в воздухе.

Но вот Томас издал слабый крик. Он держал фонарь высоко над головой, и косой луч упал на фигуру Джанет около руин Замка.

Полупреклонив колени, она сидела на траве, ее руки были широко раскинуты, пальцы сжаты в кулак, голова запрокинута. Ее одежда промокла от дождя и брызг, длинные черные волосы в беспорядке свисали на лицо.

Ее щеки покрывали следы слез и дождя. Зубы впились в израненные губы, и кровь стекала из уголка рта. Глаза горели диким, первобытным огнем, огнем первых животных, бродивших по земле, и первой женщины, познавшей боль.

Томас опустился на колени рядом с Джанет, взял ее на руки и понес по мрачному склону холма вниз, в город, в ее собственный дом, где и уложил в кровать.

Шторм бушевал всю ночь, но вот ветер наконец утих, море устало от скорбных рыданий, и на Джанет снизошел мир.

И когда она поднесла к груди плачущего младенца с темными дикими глазами и черными волосами, то поняла, что, кроме него, ничто на свете уже не имеет значения, что тот, кого она ждала, наконец пришел.

Глава восьмая

– Джозеф, оставь брата в покое! Ты мучаешь его, как дьяволенок.

– Нет, не оставлю. Он взял мою лодку и не хочет отдавать обратно, – твердо сказал мальчик.

– Я только хотел посмотреть на ее форму, – плакал Сэмюэль, вытирая слезы с лица. – Я ничего с ней не сделал. Отстань от меня, Джо, мне больно. – Мальчики сражались на полу, младший подмял старшего, Сэмюэля, под себя.

Джо, с рассыпавшимися по лицу черными волосами, поднял голову и улыбнулся, в его карих глазах горел опасный огонек.

– Отдай, или я раскрою́ тебе лицо, – вкрадчиво сказал он.

– Ну уж нет, приятель, этого ты не сделаешь, – вмешался Томас и, вскочив с кресла, в котором сидел у камина, растащил дерущихся мальчиков. Сэмюэль был бледен и весь дрожал, Джо смеялся как ни в чем не бывало.

– Так-то вы ведете себя в Светлое воскресенье? Разве в школе вас ничему лучшему не научили? Стыдитесь. Сэмюэль, ты отправишься в свою комнату и ляжешь спать без ужина, а ты, Джозеф, получишь хорошую взбучку.

Плача про себя и стыдясь своего поведения, Сэмюэль спокойно отправился в кровать, и Томас остался наедине со вторым сыном.

Хотя Джо было только семь лет, он был слишком высок для своего возраста, ростом он уже почти догнал Сэмюэля, которому исполнилось одиннадцать. Он стоял пред отцом, гордо приподняв подбородок, закинув голову и не сводя с его лица прямого, открытого взгляда; он был так похож на мать, что Томас на мгновение отвернулся, затем собрал всю свою твердость и спросил:

– Тебе известно, что ты дурной, злой мальчик?

Ребенок не ответил.

– Ты что, не желаешь отвечать, когда тебя спрашивает отец? Сейчас же попроси прощения, слышишь?

– Я попрошу прощения, когда ты отдашь мне лодку, и никак не раньше, – холодно ответил мальчик, после чего засунул руки в карманы и попробовал засвистеть.

Томаса поразило вызывающее поведение сына. Ни Сэмюэль, ни два младших сына, Герберт и Филипп, так себя никогда не вели. Только Джозеф всегда стремился настоять на своем, словно было в нем что-то такое, что отличало его от остальных братьев. Он и внешне не походил на них: в глазах, в лице что-то буйное, непокорное, одежда вечно порвана, башмаки в дырах.

Два-три раза в неделю он прогуливал школу или его наказывали, как правило за драки. Казалось, Томас не имел над ним никакой власти. Одна Джанет могла совладать с ним. С самого своего рождения холодной октябрьской ночью семь лет назад он был главной фигурой в доме. Он больше нуждался в уходе, чем Сэмюэль и Мэри, и первые месяцы его существования все вокруг звенело от его воплей. Более шумного ребенка просто невозможно было себе представить. И лишь когда мать крепко прижимала его к груди и что-то шептала ему на ухо, он успокаивался. Но через некоторое время он окреп и превратился в сильного, здорового мальчика. Тишина и покой покинули Дом под Плющом, теперь в нем постоянно звучали смех или яростные крики. Джозеф не был избалованным ребенком, никто не пытался излишне ему потакать или идти у него на поводу, просто сама личность мальчика выделяла его среди остальных, и было трудно в чем-либо ему отказать.

С годами его характер все более и более становился похож на материнский. С момента его появления на свет Джанет очень изменилась. Куда девалась покладистость, с какой она отвечала на все желания Томаса в первые годы замужества? А с ней и меланхолическое настроение, которое часто посещало ее впоследствии. Она стала сильнее, отважнее, обрела полную независимость ума и тела; она уже не довольствовалась желанием угождать мужу, заботиться о домашнем очаге; ее душу уже не тревожили неосознанное томление и смутные порывы. Теперь это была не смятенная девушка, которая с удивлением смотрит на открывающийся перед ней мир; это была женщина, перешагнувшая за тридцать и давшая этому миру пятерых детей.

Томаса, который до того правил и домом, и делом, нисколько не сомневаясь в своей власти, мягко, но твердо отодвинули на второй план. В Доме под Плющом первое и последнее слово было за Джанет, теперь так стало и на верфи. Именно Джанет предлагала кое-что изменить здесь, кое-что исправить там; именно Джанет приказывала одно и отказывалась от другого. Главой фирмы был, конечно, Томас, приказания отдавал он, но и его работники, и жители Плина знали, что за ним стоит его жена. Любой работник, позволивший себе на минуту расслабиться, мгновенно с замиранием сердца хватался за инструмент, когда на верфи появлялась Джанет в сопровождении маленького Джозефа.