666

– И что же это за сокровища… какова им цена?.. – спросил барон чуть дрогнувшим голосом.

– О, они бесценны! – сказал господин кюре. – Только не в том смысле, в каком это, вероятно, представляется вам. Тоже всего лишь свитки, но цены этим свиткам, повторяю, нет!

– Но пока мы прочли всего одну фразу.

– Да, по одной фразе на свиток, так уж, не жалея пергаментов, они писали. Я и показал-то вам ее всего лишь для примера – чтобы вы могли убедиться в наличии у меня этих документов, ведь лишь об этом, насколько я понимаю, просило вас то известное лицо.

– А что же на остальных?

– Простите, господин барон, – довольно прохладно отозвался отец Беренжер, – но, как мы оба помним, по распоряжению самого Его Святейшества…

– Да, да, господин кюре, – пробормотал барон, – извините мне мое невольное и излишнее любопытство.

– Добавлю только, – продолжал мой преподобный, – что сей тайник в древнем храме Марии Магдалины просуществовал много веков, туда клали свои бумаги и катары, и тамплиеры. Кстати, и тем, и другим была известна великая тайна Меровингов. Имеются там также и генеалогические древа, по которым с уверенностью можно судить… – Он примолк, и я услышал, как щелкнула крышка его часов. – Однако, – сказал он, – мы с вами явно заболтались, господин барон, время, я смотрю, уже позднее. Посему вернемся все же к началу нашего разговора. Я имею в виду банковские чеки, которые вы должны были мне передать и от вашего “известного лица”, и… раз уж вы так боитесь имен – от “духовной персоны”.

– Да, да! – согласился барон и, видимо, стал рыться в карманах. Делал он это довольно долго. Наконец сказал: – Вот… От “лица”…

– Ого! – усмехнулся отец Беренжер. – Целых пятьсот франков!

Я чуть не присел. Пятьсот франков! Да мы ж теперь настоящие богачи!

Мой преподобный был, однако, иного мнения.

– Не так, я смотрю, щедро это ваше “лицо”, как о нем говорят в Париже.

– Только аванс! – воскликнул барон. – Клянусь вам – только аванс! Когда в его газете появятся сведения о вашей находке… Уверяю вас… он готов удвоить… Нет! утроить!..

Моих знаний в арифметике хватило, чтобы перемножить пятьсот на три, но такое количество франков было уже за пределами моего деревенского разумения.

– Если же, – немного помявшись, добавил барон, – вы решитесь продать хоть один подлинный свиток… сами же говорите – их там множество… – Но кюре перебил его:

– Об этом не может быть и речи…

– В таком случае…

Я было отпрянул от двери, полагая, что барон вознамерился уходить, но преподобный продолжил за него:

– …В таком случае (поскольку с вашим “лицом” мы, кажется, с Божьей помощью разобрались), не угодно ли вам передать чек также и от “духовной персоны”?

– Ах, да… – пробормотал барон. – моя всегдашняя забывчивость… – И после не менее долгого обшаривания карманов сказал: – Наконец-то! Вот он.

– Это уже кое-что, – проговорил отец Беренжер.

Если пятьсот и даже полторы тысячи (о, Господи!) франков – для моего преподобного почти вовсе ничто, то сколько же будет “кое-что”?! Тут моих лангедокских мозгов просто не хватало!

– За сим разрешите… – начал было барон.

И снова я шарахнулся от двери, и снова, как оказалось, преждевременно, ибо преподобный сказал насмешливо:

– Ах, господин барон, господин барон! Ваша забывчивость, я смотрю, переходит всякие границы. По-моему, вы не так стары, чтобы память настолько размягчилась.

– Что вы себе позволяете, господин кюре?! – вскричал барон, исполненный самого искреннего гнева, что меня, право не больно-то испугало: барон был замухрышкой, а сколько весит священническая рука моего преподобного с недавних пор уже вся улица знала.

– Барон, – так же насмешливо отозвался отец Беренжер, – я позволяю себе не более того, что вправе позволить себе человек, которого самым бессовестным образом и уже не в первый раз пытаются надуть.

– Да как вы!.. – еще разок встрепенулся было барон, но тут же примолк, услышав спокойный голос кюре:

– Что ж, опять будем считать – забывчивость… Видите ли, милейший, не далее как вчера я имел обстоятельный разговор с архиепископом де… Ладно, ладно, с “духовной персоной”. И “персона” сия обещала передать мне через вас два анонимных чека – один для оплаты в банке Ротшильда, другой – в банке Дюпона. Дюпоновский чек, хоть и пробившись через вашу забывчивость, я все-таки держу в руках. А вот ротшильдовского, причем, как мне известно, более значительного по сумме, пока что так и не наблюдаю.

Мамочки! “Более значительного”, – он сказал. Более значительного! Узнать бы еще – насколько более! Да и без этого “более” он уже запросто мог бы купить всю нашу Ренн-лё-Шато, еще, небось, и с доброй половиной Каркассона в придачу.

– О, Боже! – вскричал барон. – Да разумеется! Вот же он! Ну конечно же: банк Ротшильда! Уже и в руках держу, а передать забыл! Ну разумеется, он ваш! Извольте! И простите, Бога ради! В конце концов, надеюсь, не подумали же вы, господин кюре, что я какой-нибудь…

– …прощелыга, – закончил за него кюре.

– Как?! – взметнулся было барон. – Как вы изволили выразиться?!

– Прощелыга, – твердо сказал отец Беренжер.

В следующий миг дверь, саданув меня по лбу, распахнулось с такой стремительностью, что меня отшвырнуло в самый дальний конец коридора. С такой же стремительностью, словно получив хорошего пинка под зад (а то и вправду получив-таки, с моего преподобного станется) почти в тот же миг коротышка-барон вылетел из комнаты, с трудом впотьмах нащупал следующую дверь и, чертыхаясь, поскальзываясь на ступеньках, покатился вниз по лестнице.

– Эй, Диди, где ты там? – высунул голову из комнаты отец Беренжер.

Чтобы он не заподозрил меня в подслушивании, я затих в темном углу и не отзывался, делал вид, что заснул там на сундуке. После удара дверью на лбу взбухла здоровенная шишка – в карман-то, небось, не спрячешь, иди объясняй, откуда она взялась. Голова звенела. И в звенящей голове как-то сами собой вышептывались подслушанные загадочные слова: “ЭТО СОКРОВИЩЕ ПРИНАДЛЕЖИТ КОРОЛЮ ДАГОБЕРТУ ВТОРОМУ И СИОНУ, И ТАМ ОНО ПОГРЕБЕНО…”

И еще я пытался сосчитать деньжищи, которые только что нежданно-негаданно достались нашему нищему кюре. Но цифры были такие огромные, со столькими нулями, что с подсчетом у меня так ничего и не вышло. Так и уснул на сундуке, оставаясь в неведении насчет того, какие мы с ним теперь богачи и кому в действительности принадлежит все это богатство – нашему деревенскому кюре или королю Дагоберту Второму вместе с неким Сионом.

…Утром, во время завтрака, отец Беренжер, разумеется, сразу же заметил шишку у меня на лбу, но спрашивать насчет ее происхождения не стал. А когда я после завтрака мыл посуду, он сказал мне:

– Давай-ка, Диди, поторапливайся. Потом будешь укладывать вещи. Нынче съезжаем.

– Куда? – спросил я, в сердцах надеясь, что теперь, став богачом, отец Беренжер вернется в нашу Ренн-лё-Шато, по которой я уже здорово соскучился.

Но он пожал плечами:

– Не знаю, пока не решил. Может, в “Риц”, может, в “Гранд-отель”, там разберемся… Впрочем, – добавил он, – погоди, не особенно торопись, прежде я должен выйти взять кое-какие деньги в банке, а ты потом сбегаешь купишь для нас новый чемодан. Да только смотри, не здесь, а в магазине на площади, в том, что через два квартала (мать честная! где цены выше потолка!) И не скупись, а то я уж знаю вас, прижимистых деревенщин. Главное – чтобы был получше. Самый лучший, какой там есть!

Кое-что о прелестях и странностях богатой жизни

По дороге из банка отец Беренжер купил для меня обнову. Башмаки-то – ладно. Ничего себе башмаки, крепкие, блестящие, не чета моим прежним. А вот одежонка… Точь-в-точь такая, какую носят ученики церковных школ. Тут, близ Монмартра, в такой пройдись – немедля подзатыльник от любого схватишь. Не жалуют здесь этих святош.

Преподобный, однако, доходчиво объяснил мне свой выбор. В той моей провансальской куртейке матушкиного шитья заявляться в хорошую гостиницу никак нельзя, на порог не пустят (ну, это-то ясно). Конечно, он мог бы в благодарность за все тяготы минувшей недели нарядить меня эдаким парижским франтом и отправить первым классом к матушке в Ренн-лё-Шато, тем паче, что в хороших отелях постояльцу положен мальчик-слуга. Но вот мальчика-то слугу он бы для себя как раз не желал – дело, по которому он прибыл в Париж, настолько тонкое, что не терпит лишних глаз и лишних ушей. Живущий же в хорошем номере постоялец без такого слуги, даже если этот постоялец кюре, наверняка, вызовет удивление. А держать при себе ученика-семинариста, который тебе прислуживает – это в порядке вещей… Да и хотелось бы ему, чтобы я увидел наконец настоящий Париж, а не эту смрадную клоаку. И ко всему вдобавок на содержание он мне будет отныне выдавать в день аж по франку.