Страница 13 из 164
В 1828 г. многочисленные жалобы евреев, доходившие и до шефа жандармов, и до Департамента военных поселений Военного министерства, и до Департамента духовных дел иностранных исповеданий МВД, были переданы в Еврейский комитет. Комитет — в составе Якова Дружинина, Петра Кайсарова, Григория Карташевского и Максима Фон-Фока — собрался 1 июня 1829 г. обсудить ходатайства еврейских общин и их протесты против самоуправства местных гарнизонных начальников. Комитет рассмотрел три основные просьбы общин — позволить малолетним рекрутам исполнять обряды веры, не принуждать их к работам в праздничные дни и выделить для них раввинов. Судя по сухим протокольным записям, к соображениям военных начальников комитет отнесся с пониманием. Он, казалось, полностью согласился с разъяснениями, изложенными в рапорте командира смоленского батальона кантонистов. Тот писал, что введение особых привилегий поставит под вопрос успехи евреев-кантонистов в мастерстве, науках и по службе. Поэтому, вероятно, в своих выводах комитет стал на сторону военного ведомства, решив, что все вопросы об исполнении в армии религиозных традиций зависят от местного военного начальства, и только от него{123}. По сути, комитет продемонстрировал скорее беспомощность, чем лояльность, поскольку сами военные начальники в своих донесениях сообщали, что с кантонистами обращаются, нарушая дозволенные уставом правила, и просили соответствующих распоряжений на сей счет.
Более эффективными оказались обращения евреев не в Еврейский комитет, а к представителям государственной администрации (скажем, к коменданту Смоленского гарнизона) и к самому императору. Теперь уже на защиту рекрутов — взрослых и малолетних — встали сами родители. Обращение последних заслуживает внимания:
Благотворный монарх! Воззри от горних мест твоих на сию всеподданнейшую просьбу нашу и других родителей малолетних еврейских рекрутов города Вильна, находящихся в Риге. Мы ничего более не умоляем, как только о том, дабы дети наши не были отторгнуты от исполнения обрядов веры своей и дабы сие было способом укрепления их сердец к усерднейшему продолжению военной службы, ибо не ропщем и на то, что многие родители помянутых рекрутов, прибыв несколько кратко в Ригу, не были допускаемы к детям их для одного лишь свидания. Соблаговолите, Ваше императорское величество, высочайше повелеть, чтобы допустить сданных в рекруты евреев к исполнению обрядов по их вере беспрепятственно и ходить в синагоги для отправления молитвы, а где оных нет, собираться для сей надобности в известном месте, и чтобы определить для них раввинов, какие еврейскими обществами назначены будут, а в субботы и праздничные дни не заставлять их к запрещенным религиею работам{124}.
Одновременно могилевские евреи обратились к командиру смоленского батальона кантонистов, а тот передал просьбу смоленскому коменданту генерал-майору Керну, теперь уже и со своим собственным рапортом. В нем он просил начальство дать распоряжение о том, что же делать с батальонными евреями на Пасху: сажать их за отдельный стол и кормить опресноками, уступив настоятельным просьбам еврейских обществ, или же вовсе отказать, поскольку кантонистов следует и в классах, и в мастерских, и во фронтовом учении содержать вместе с христианами{125}. Обилие ходатайств и жалоб, очевидное смущение, которое они вызвали у военной и гражданской администрации, растущий ворох входящих и исходящих бумаг, бесконечные запросы с мест, разногласия между жандармским корпусом и военной администрацией — все это потребовало немедленных распоряжений сверху, и они, как мы увидим в следующей главе, не заставили себя ждать. Другое дело, что с момента введения рекрутчины у еврейских обществ появилась совсем иная забота — не только о «пленниках» в армии, но и о себе самих — «заложниках» рекрутской повинности.
Николаевские наборы и кагалы
Жестких рекрутских списков в 1827 г. и позже — вплоть до 1834 г. не существовало, и кагальные старосты оказались перед мучительным вопросом: кому брить лоб? По молчаливому согласию было решено отдавать в армию бесполезных, неженатых, малограмотных и беззащитных. В этом смысле еврейские общины мало чем отличались от подлежащего рекрутской повинности православного населения, также пытавшегося отстоять костяк общины — прежде всего кормильцев. Наоборот, детей из многодетных бедных семей, затем тех, кто неспособен нести налоговое бремя, а также холостяков и неугодных, — всех их следовало вносить в рекрутские сказки. Списки составлялись, перелицовывались, из них постоянно кто-то выпадал, кого-то нового вписывали, и логикой этих передвижений была взятка — или ее блистательное отсутствие{126}.
Еврейские общины, где только возможно, использовали рекрутчину как самим Всевышним ниспосланный механизм подавления внутриобщинного недовольства. Регулярные наборы позволяли старостам довольно быстро избавляться от евреев сомнительного, а то и вовсе предосудительного поведения{127}. Практика отдачи в солдаты неугодных евреев и уличенных в дурном поведении стала своеобразным способом самозащиты, безотказно действующим вплоть до военной реформы 1874 г. В этом — одна из причин, по которой местечковые евреи сохранились в нетронутом «просветительской порчей» виде вплоть до последней четверти XIX в. С другой стороны, радикализм еврейской молодежи 1860—1870-х годов отчасти объясняется той мощной инерцией традиционалистского воспитания, которую необходимо было преодолеть всем тем, кто жаждал приобщиться к новым формам образования и культуры.
Двадцать пять лет армейской службы — огромный срок, и местечковый еврей, готовый смириться с судьбой рекрута еще в меньшей степени, чем крепостной крестьянин, прибегал ко всем возможным средствам, чтобы избежать солдатской участи. Старосты обществ спасали в первую очередь родственников, порой приписывали детей и племянников к малоимущим и неспособным постоять за себя семьям — чтобы очередником оказался как раз единственный сын другой семьи{128}. В Бердичеве додумались до того, что подговаривали крестьян, дезертиров и бродяг принимать чужие имена, поступать за то или иное общество в рекруты и потом уходить в бега{129}. Из другого бердичевского донесения явствует, что с момента введения рекрутской службы здесь распространилась особая «эпидемическая болезнь в народе еврейском на пальцы»: как только появлялся в списках рекрут-еврей из относительно зажиточной семьи, так у него местный лекарь вызывал особое воспаление указательного пальца (разумеется, за особую мзду), которое можно было устранить только ампутацией, — и вот уже годящийся в гренадеры еврей освобожден от службы{130}. Но были и совсем иные случаи: когда общины пытались сдать в рекруты тех, кто, казалось бы, должен быть совершенно освобожден от службы по болезни или по инвалидности. Новоиспеченные рекруты тут же оказывались на скамье подсудимых — уже как членовредители. На то, чтобы доказать невиновность рекрутов-калек и чтобы вслед за этим вернуть их обратно обществам — при сильнейшем сопротивлении последних — уходили месяцы и месяцы долгих допросов с привлечением десятков членов их общины, очных ставок и специальных врачебных досмотров{131}. Впрочем, иногда побеждали интересы приемщиков и сдатчиков, заинтересованных в выполнении квоты, и полу-больных оставляли в войсках{132}.
123
100 ГАРФ. Ф. 109. 1 экспедиция. Д. 330. Л. 38–38 об.
124
101 Там же. Л. 43 [«Обращение родителей малолетних еврейских рекрутов из Вильны к Николаю I от 18 мая 1829 г.»].
125
102 Там же. Л. 27–29 [«Прошение еврейской общины Могилевской губернии», март 1828 г.].
126
103 О взяточничестве кагальных свидетельствует, к примеру, рассмотренное в Ямпольском уездном суде обвинение рекрутских старост Аврума Бекера и Шломы Школьника: ГАВО. Ф. 472. Оп. 1. Д. 687 («Дело по обвинению рекрутских старост во взяточничестве», 1845–1848). Л. 51–52. С другой стороны, вряд ли справедливо представлять кагальных старост живодерами, сдиравшими по три шкуры с евреев, которые готовы были на все ради того, чтобы имена их детей изъяли из рекрутских списков. Проведенные по следам обвинений расследования и обыски у кагальных показывают, что они жили в такой же бедности, как и те, кому пытались помочь: взятки скорей всего уходили полиции и чиновникам. См., например, опись имущества в доме кагального из местечка Пикова: ГАВО. Ф. 391. Оп. 1. Д. 639 («Дело по обвинению кагального м. Пикова Розмарина Абрама в злоупотреблениях по службе»). Л. 23.
127
104 Так, Носон Брацлавский, по-видимому, вышедший из призывного возраста, был сдан в 1865 г. в рекруты как человек дурного поведения. Он бежал, был пойман и написал прошение рассмотреть его I лава 1 433 дело, обвинив в неправильной отдаче его в рекруты всю общину. В его защиту выступила мать, Лея Перельман. На допросах, проведенных следствием, пятьдесят (!) представителей общины показали, что Лея — развратного, а Носон — нечестного поведения, в том смысле, что армия по Носону плачет. Трудно понять, какие реальные обвинения стоят за решением сдать его в солдаты вне очереди, но единогласие общины в этом случае поражает. См.: ГАВО. Ф. 473. Оп. 1. Д. 7533. Л. 3–3 об., 14–17 об. Известен случай, когда два еврея дурного поведения, отданные в рекруты по первому набору, приняли православие и донесли на раввина местечка Старые Жагары, что тот готовит антиправительственный заговор. См.: ГАРФ. Ф. 109. 1 экспедиция. Д. 383 («По объявлении священника Павла Владыкина о сделанном ему показании матросом из евреев о существующем будто бы между еврейскими раввинами Сальманом и прочими заговоре против императора», 1828 г.). Л. 19–20. Характерна в связи с этим и судьба Бейлина Кельмана, отданного в армию в 1829 г. и служившего в военно-рабочем батальоне. Его отец был сравнительно обеспеченным меламедом, имел собственный дом, обучал грамоте еврейских детей местечка, уплачивал государственные подати. После смерти отца брат Кельмана, Вольф-Гирш, принял православие. Община отказалась принять во внимание, что Бейлин остался единственным кормильцем: защитника-отца в живых уже не было, а брат его, предосудительного поведения субъект, вообще выкрестился, — вот Кельману и пришлось отдуваться двадцать пять лет под штыком. См.: ГАВО. Ф. 391. Оп. 1. Д. 637 («Дело о неправильной отдаче еврейской общиной на военную службу Бейлина Кельмана»). Л. 1, 4, 42, 54.
128
105 См.: «Дело по обвинению старосты Теплицкого еврейского общества Резника, его помощника Шникера, податного старосты Рудого и старшины Куница в подлоге документов и неправильном назначении в рекруты члена общества Шмуклера» (1864–1866): ГАВО. Гайсинский уездный суд. Ф. 471. Оп. 1. Д. 6009. Л. 3–4.
129
106 Такие случаи вряд ли можно считать типичными — и вместе с тем в николаевскую эпоху они встречаются. Ответственные за такие мероприятия наказывались по всей строгости закона. См.: CAHJP, НМ2/8974.12. Оригинал: ЦГИАУ. Ф. 442. Оп. 65. Д. 425 («Дело из Канцелярии Киевского, Подольского и Волынского генерал-губернатора “О действиях евреев, направленных против исполнения воинской повинности [1833–1840]”»).
130
107 ГАРФ. Ф. 109. 1 экспедиция. Д. 335 («Донесение бердичевского жителя Александра Юзефовича житомирскому чиновнику 14 класса Нейману Эдуарду», 25 июня 1828 г.). Л. 7–8.
131
108 Большинство просмотренных нами дел о членовредительстве 1830-1840-х гг. именно такого плана: администрация защищает полуинвалидов (якобы членовредителей)t от общинных старост и сборщиков, пытающихся за счет сдачи негодных рекрутов выполнить квоту. См., например, дело Мордке Бейнгарта, портного, с детства страдавшего падучей и сданного в солдаты: ГАВО. Ф. 391. Оп. 1. Д. 622 («Дело по обвинению мещанина Бейнгарта, обвиняющегося в членовредительстве с целью уклонения от рекрутской повинности», 1852–1853). Л. 1 об., 6, 13, 14; дело больного костоедом (цингой) Брика: ГАВО. Ф. 391. Оп. 1. Д. 627 («Дело по обвинению Брика Шимиля в членовредительстве»), Л. 10 об., 19.
132
109 Так, например, случилось с Айзиком Гершковичем, который с малолетства страдал острой формой глазной болезни; см.: ГАВО. Ф. 391. Оп. 1. Д. 551 («Дело по обвинению в уклонении от рекрутской повинности», 1844–1845), Л. 1-20.