Страница 14 из 33
По всем этим признакам Вылку определили как иностранца. Трем ревнителям порядка были поставлены на вид излишек усердия и опасность подобного обращения с иностранным подданным. Это впечатление подтвердилось поведением Вылки. Он стучал по столу кулаками и грозно кричал на своем тарабарском языке…
Когда утром в милицию на всякий случай зашел старый ученый, к которому накануне приезжал заведующий хозяйством, — инцидент разрешился ко всеобщему удовольствию: милиция радовалась, что сплавляется с рук заморский гость, ученый — что беглец нашелся, Вылко— что увидел знакомое лицо. Фактически в происшествии пострадала лишь четвертая, безмолвная, сторона — государство: пришлось заново одеть Вылку.
XI. Вылко-рабфаковец и Вылко-дикарь.
Этот случай вызвал кое-у-кого из администрации сильнейшее недовольство и раздражение против Вылки; говорили о неисправимости его, о необходимости исключить и т. д. Однако все эти голоса затихли перед голосом профессора Б., разъяснившего, что стихийное влечение к природе у Вылки искоренять вредно и не нужно, а следует лишь регламентировать его, введя в известные рамки.
Рамки оказались следующие: одна сторона обязалась не уходить без разрешения и точного указания своего маршрута и возвращаться домой к определенному часу; другая сторона обещала, при условии выполнения вышеуказанных требований, отпускать на «волю» противную сторону.
По праздникам и воскресеньям Вылко являлся к одному из служащих общежития и заявлял:
— Я иду ходить.
И при этом показывал маршрут, нанесенный кем-то красным карандашом на план города. Ему говорилось к которому примерно часу вернуться (часы при этом были солнечные: до захода солнца или до темноты), и Вылко отправлялся «ходить».
Чаще всего Вылко садился в трамвай № 6, затем пересаживался на № 21 и через час оказывался в Лесном. Там он старался в какие-нибудь два-три часа истребить всю «засидевшуюся» энергию и, выбрав где-нибудь за Сосновкой глухой уголок реденького бора, кувыркался, катался по снегу и дико прыгал. К вечеру с традиционным небольшим опозданием он являлся к начальству, стараясь чем-нибудь объяснить свою неточность.
Так прошло четыре месяца. Все это время Вылко жил двойственной жизнью: в течение недели в стенах института пребывал Вылко-рабфаковец, Вылко-лопарь проявлялся лишь на несколько часов в пустынных уголках Лесного. Но мало-по-малу Вылко-рабфаковец стал расти и ограничивать, а затем и вытеснять Вылку-лопаря. Вылко приобрел знание языка, связующего его с внешним миром. Как и все студенты Севфака, Вылко из кожи лез, стараясь обогащаться запасом русских слов. Месяцев через пять гольд говорил Вылке:
— Мой ел много-много рыба!
Вылко отвечал:
— Я ел рыба, и я ел мясо олень. А ты ел мясо олень?
Гольд сознавался:
— Мой не ел много-много мясо олень, — мясо олень не дешевый… Твой ел мясо олень? — спрашивал гольд у проходившего якута.
Рабфаковцы с интересом и жадностью распутывали друг у друга пелену незнания. Появились общие интересы, целиком заполнявшие дневное сознание. Только ночью, главным образом во сне, начинала бродить «лесная болезнь» (по выражению одного из администраторов Севфака). Северянам грезилась величавая тайга, устланная снегами, и радость весенней тундры, встречающей мириады прилетных гостей.
В эти часы «лесной человек» царил не только над сознанием Вылки, — другие рабфаковцы во сне также шумно вздыхали, бормотали, даже кричали каждый на своем языке.
Утром соседи сообщали друг другу:
— Друг! Я видел большой медведь. Я хотел его убить.
— А я видал много-много собаки. Я быстро ехал упряжка…
Но надо было спешить умываться, и начинался обычный трудовой день, в котором сплетались арифметика и русский язык, естественная история и история края…
XII. «Какой народ крепче?»
Заметно увеличились весенние дни. Рабфаковцы окончательно прорвали душившую их пелену молчания и, помогая себе мимикой и движениями, могли передать любую свою несложную мысль. Постепенно разрушались национальные перегородки, и все фантастичнее сплетались комбинации друзей в виде лопаря и тунгуса, самоеда и гольда и т. д. Лишь изредка выходцы из тех племен, которые по экономическим обстоятельствам сделались друг другу враждебными например, якуты и тунгусы, вогулы и зыряне — коми), заводили ссоры, если было задето самолюбие одной из сторон. Впрочем, условия и среда Севфака мешали развитию национальной розни.
Одним из недостатков иных рабфаковцев было хвастовство.
— Мой народ, — говорил, например, тунгус, — самый крепкий: мороз, а он спит в худой одежде на снегу…
— Ой! Это что! — возражал зырянин. — А наш народ в бане моется, а потом голым в снегу купается.
— Ух! — вздрагивал кто-нибудь из присутствовавших. — Неужели не холодно?
— Нам никогда не холодно!..
Однажды во время такой беседы Вылко поспорил с одним из сибиряков, кто дольше пролежит на снегу в комнатной одежде. В тот же вечер, когда все улеглись, двое спорщиков, окруженные кучкой любопытных, вышли во двор и, подложив под себя пальто, легли на снегу.
Однако силы были не равные. Хитрый противник надел ряд фуфаек своих сородичей и лежал в тепле. Вылко же был одет совсем легко. Так как спор шел на тему «какой народ крепче?», то закоченевший Вылко решил замерзнуть, но не уступить. Кончилось состязание так что свидетели стали мерзнуть и вынесли постановление:
— Оба народа самые крепкие!
На следующий день у Вылки появился сильный жар, стало больно дышать, колоть в боку; он начал бредить, кричать и метаться в постели. Врач определил острое воспаление легких и еще что-то. Спор по вопросу «какой народ крепче?» принимал трагический оборот…
Каждый день известия о ходе болезни Вылки делались все мрачнее. Обезумев от жара, бедняга мысленно носился по тайге, загоняя оленей, наталкивался на медведей, боролся с ними и пронзительно кричал, когда ему казалось, что медведь рвет его грудь… Больничный персонал, следя за симптомами болезни и за кривой температуры, угрюмо качал головой.
Однажды по рабфаку поползли слухи о смерти Вылки. Казалось, весельчак, так нежно рассказывавший о прелестях дебрей Кольского полуострова, так забавно прыгавший по свежему, еще неистоптанному снегу, навсегда ушел из сырого города… Тяжкая печаль придавила общежитие…
XIII. «Машина времени» в ходу.
Прошли весна, лето, наступила осень. Оправившись от болезни, веселый, довольный возвращался Вылко с родины в Ленинград, в горячо любимое общежитие.
Уже не было в вагоне недоразумений из-за билета, не было нарушений правил и порядка. «Советская машина времени» в один год сделала из Вылки культурного члена советской общественности.
В отделении, где ехал Вылко, копошились трое других лопарей. Это было живым наглядным свидетельством того, что Вылко выполнил наказ, данный Севфаком каждому, уехавшему на каникулы домой:
«§ II. Принимай деятельное участие в вербовке нового состава слушателей Рабфака Северных Народностей. Намечай кандидатов-туземцев: детей батраков, бедняков, середняков, честных, развитых, здоровых и хорошо знающих свой язык. Кандидаты должны быть по возможности не моложе 16 и не старше 25 лет. Грамотность необязательна»…
И Вылко ехал с кандидатами.
Прошел лишь год с того момента, как в вагоне, уцепившись за лавку, неистово вопил Вылко, отбиваясь от проводника. А теперь он с заботливостью исправной наседки следил, словно за цыплятами, за тремя веселыми лопарями, беззаботно и без всяких трудностей ехавшими в дальний город.
«Советская машина времени» работает во-всю. И пройдет еще немного времени, Вылко и ему подобные вернутся на родину и разнесут по глухой тайге здоровые зачатки новой культуры…