Страница 24 из 33
Справа и слева от срединной возвышенности остров представлял собою почти голую равнину с редкими чахлыми деревьями. Между бетонной стеной и бараками тянулась полосою довольно густая древесная заросль, пересекавшая поперек остров и закрывавшая с юга вид на часть острова, занятую лагерем гориллоидов. Поверх поросли вдали поднималась вершина одинокого гигантского дерева, и, взглянув на него, Ильин невольно улыбнулся, вспомнив о том, как с этого дерева он в первый раз бросил взгляд поверх стены.
Наконец впереди, в северной части острова светлыми пятнышками блестели на солнце ряды новеньких, только что выстроенных бараков, предназначенных для вновь прибывающих партий негритянок. Здесь в ближайшее время должна была уже в широком масштабе развернуться чудовищная идея Ленуара. За последние дни мысль об этом как-то пассивно скользила по сознанию Ильина. Но теперь вдруг остро почувствовалось, что светлые точки там, вдали означают совсем близкое осуществление нечеловеческого предприятия, и горячей волной хлынувшее отвращение сразу смыло остатки колебаний и сомнений.
Он обернулся к своему спутнику и неожиданным для самого себя тоном приказания отрывисто бросил:
— Пойдем к Дюпону!
По лицу гориллоида снова, как при встрече, пробежала странная гримаса, возможно означавшая улыбку, и он, ничего не ответив, направился к ближайшему бараку, откуда доносился стук молота по металлу.
Несколько гориллоидов втаскивали в двери здания какой-то тяжелый железный бак. При первом посещении лагеря в присутствии Ленуара Ильин естественно не мог сосредоточиться на деталях, но теперь он внимательно осмотрел фигуры работавших. Судя по меньшему сравнительно росту и живости движений, это был подрастающий молодняк, и Ильину бросилось в глаза разнообразие в их внешнем облике. Некоторые имели типичную мохнатую шкуру гориллы, у других волосатость тела была не больше той, какая наблюдается и у человека. Один из гориллоидов оказался довольно похожим на Луи, и его стройная почти человеческая фигура была с ног до головы покрыта густой мохнатой шерстью зверя… Все эти различные комбинации, очевидно, создались в результате расщепления между признаками человека и обезьяны.
При приближении Луи ближайшие гориллоиды боязливо посторонились, затем снова торопливо потащили свою ношу. Луи, не оглянувшись в их сторону, направился к дверям барака. В движениях его массивного и несоразмерно громадного даже в сравнении с остальными гориллоидам и тела чувствовалась гордая уверенность в своей силе и власти.
Внутри помещения раздался голос Дюпона, и механик показался в дверях.
— Ну вот, вы у нас в гостях, — сказал он, улыбаясь и протягивая руку. — Мы сейчас устанавливаем здесь водопроводный бак, а воду берем из колодца глубиной в четыре метра вон там, за стеной барака. Болотная водица оказалась немного плоховатой даже и для этой публики, даром что она не отличается слишком нежной комплекцией.
— Скажи-ка им, Луи, — продолжал он, — чтобы они втащили бак внутрь и оставили его пока. Дело это не уйдет, а мы сейчас покажем гостю здешнее царство капитана Ленуара… Или, может, твое, Луи, а?..
Он усмехнулся и взглянул в сторону стоявшего рядом с ним гиганта. Тот ничего не ответил. Вообще, как убедился Ильин, он не злоупотреблял своей способностью речи и объяснялся по мере необходимости короткими отрывистыми фразами. Возможно — потому, что разговор являлся для него все же делом довольно трудным.
Оставив позади группу бараков, Дюпон направился вдоль гребня возвышенности к той части острова, где происходило размножение гориллоидов. Еще утром Ильин имел в виду подробно осмотреть эти бараки, но теперь под влиянием вдруг вспыхнувшего в нем несколько минут назад чувства отвращения он категорически отказался. Мысль увидеть несчастных негритянок с маленькими чудовищами на руках вызвала ощущение, похожее на тошноту…
Как передавал Кроз, материнский инстинкт и здесь полностью сохранил сбою силу. Логически это было вполне естественно, потому что чувства человека, как и инстинкты животного, — половое влечение, материнский инстинкт и другие — являются не чем иным, как реакцией организма на проникновение в кровь тех или иных возбуждающих веществ, выделяемых различными частями организма; но здесь правильность научного положения получила жизненную проверку на самом, может быть, высоком человеческом чувстве — материнской любви, и это казалось отвратительным и ужасным…
Дюпон не стал настаивать. В этом пункте его отношение копытам Ниамбы было еще более непосредственным и прямолинейным. Всякий научный опыт является в той или иной форме отклонением от естественной жизни природы, и для научного работника извлечение из опыта новой истины оправдывает многое. Дюпон не был научным работником, и его точка зрения была как-то раз выражена фразой, что всех участников предприятия в Ниамбе он бы без колебаний отправил на смерть, если бы имел возможность это сделать…
По мере обхода лагеря гориллоидов тяжелое настроение Ильина все нарастало, и через полчаса он отправился обратно. Впрочем, чего-либо особенного ему и не пришлось увидеть. Обстановка жизни обучаемых военному делу чудовищ не отличалась от обычной казарменной обстановки и сводилась к учению, работе, еде и сну.
При прощании Ильин мгновение колебался, но все-таки протянул руку молодому гориллоиду. По лицу Луи снова пробежала уже знакомая гримаса, кости руки Ильина чуть не хрустнули под пожатием железных пальцев, и обернувшись в воротах, он увидел, что мохнатый гигант провожал его пристальным взглядом.
XIX. Ленуар во многом ошибается
Уже около двух недель прошло со времени осмотра Ильиным лагеря, и за это время события неотвратимо назревали.
С молодым гориллоидом по сообщению механика дело значительно продвинулось: жажда кровавой борьбы и власти над толпами вооруженных чудовищ целиком захватила примитивный мозг полузверя.
Момент действия еще не был решен, но откладывать удар, по мнению Дюпона, не имело смысла, да и за Луи трудно было ручаться, потому что «чорт его знает, как устроены мозги у этих животных»: никак нельзя быть уверенными в постоянстве их настроений или в том, что тот же Луи не выкинет сдуру какую-нибудь несообразную штуку. А потому надо ковать железо, пока оно горячо.
Ильин объективно не мог не признать справедливости этих рассуждений, ко перед ним вставал вопрос: как быть с Мадлэн? После памятного разговора в саду он видел ее несколько раз, всегда дома, и каждый раз чувствовалось, что молодая женщина избегала оставаться наедине с ним, да и он сам почему-то начинал прощаться, если такая возможность представлялась.
Летчик, с которым мадам Ленуар держалась чрезвычайно холодно, совсем увял и сильно пил, впрочем только дома — видеть его пьяным не приходилось. Компанию ему составлял Ахматов, который, правда, к спиртным напиткам был равнодушен, но нашел в пьяном Тракаре недостававшего ему собеседника.
Ленуар был поглощен работой в лагере гориллоидов и часто не ночевал дома. В обращении его появилась какая-то холодность и как будто настороженность, которых раньше не было, и несколько раз Ильин поймал взгляд капитана, переходивший с жены на него и обратно. Последнее было тем более странно, что Ильин ухаживал за мадам Ленуар, а любовь летчика была вся как на ладони, — и все же капитан относился к Тракару с полнейшим безразличием.
Часто бывает трудно уловить момент, когда скрытые и постепенно накопляющиеся силы начинают разряжаться действием. Быть может это произошло именно тогда — в полуденные часы тягостно длинного и знойного дня.
Низкое жаркое солнце плавало в густой сероватой мгле, монотонный звон цикад, казалось, струйками стекал с неподвижных вершин деревьев, и какое-то неопределенное, томительно нараставшее беспокойство вливалось с тяжелым влажным дыханием болота.
В эти часы работа почти была невозможна, и Ильин по возвращении из лаборатории долго лежал на постели, пассивно перебирая в уме события последних месяцев. Разорванными тенями проходили и снова таяли бессвязные обрывки мыслей. Моментами ярко вставала перед глазами родина, такая сейчас недосягаемо далекая, что образы прошлого казались видениями какого-то иного, покинутого и уже навсегда недоступного мира.