Пароль остается прежним

Часовой по заставе наблюдал за рекой. Он видел, как на сопредельной стороне, в Фирюзеваре, грузились баржи. Они стояли у деревянного причала между дебаркадером и строящимся пирсом.

К причалу подъезжали неуклюжие грузовики с красными, в два яруса кузовами, сбрасывали какие-то ящики и чем-то загружались. Петляя между глинобитными постройками, грузовики медленно двигались по пыльной дороге в сторону гор, а навстречу им спешили другие машины и выстраивались в очередь перед пирсом.

На советском берегу разместился выжженный солнцем поселок Реги-равон. От заставы до него было не многим более километра. Часовой наблюдал за рекой и Реги-равоном.

Поселок состоял из нескольких десятков глинобитных домиков, окруженных дувалами. В центре — новые сборные дома. В одном — поселковый Совет. Рядом — библиотека. Чуть дальше буфет, где можно было выпить лимонад со льда. На окраине поселка, ближе к заставе, клуб. Почти каждый день здесь демонстрировался фильм. Сеанс начинался в десять вечера. Раньше можно было задохнуться от жары.

От клуба к реке сбегала густо припудренная пылью тропинка. Она перехлестывала вспаханную землю и обрывалась возле наблюдательной вышки. Здесь населению разрешалось брать воду.

Железная дорога огибала поселок и раздваивалась возле единственного в Реги-равоне кирпичного здания, где размещалась станция. На разобранном пути уныло стояли два приспособленных под жилье вагончика. Стрелки и семафор казались игрушечными, и вся дорога миниатюрной.

За семафор отходила линия к пристани. Цистерны останавливались под сливными кранами резервуаров нефтебазы, а платформы скатывались к причалу. Плавучий кран нетерпеливо вытягивал шею и наклонялся к барже, чтобы через минуту взметнуть стрелу с подхваченным бревном или ящиком и осторожно опустить на берег.

Часовой видел, как по тропинке к водопою приплясывающей походкой сбежала девушка. Он поймал ее в бинокль. Девушка размахивала ведрами. Перед калиткой ей загородил дорогу пограничник. Она поставила ведра на песок, прижала руки к груди. Пограничник покачал головой. Девушка сердито подхватила ведра. Пограничник отступил в сторону. Она спустилась к реке и набрала воды. Опять повернулась к пограничнику. И вдруг вылила на себя всю воду из одного ведра и другого.

Потом опять наполнила ведра и засмеялась.

«Бедовая»! — решил часовой. Крутнув ручку телефонного аппарата, увидел, как пограничник у водопоя потянулся к трубке.

— Это с кем ты воюешь?.. А, Истат Мирзобаева. Секретарь поселкового Совета... Я так и думал.

В Фирюзеваре надрывно загудел пароход. Часовой связался с дежурным по заставе: 

 — Товарищ сержант, «Медуза» отчаливает.

— Хорошо,— ответил дежурный.— Сообщаю на КПП[1].

На флангах заставы тоже вышки. Одна из них деревянная, с крутой лестницей. Наверху дощатая будка с узкими окошками. В ней телефонный аппарат и пирамида для оружия. Будку опоясывает открытая площадка с низким барьером. К барьеру прикреплена стрелка для определения курса самолетов и брезентовое ведерко с водой.

С трех сторон к вышке подступают пески, с четвертой — камышовые заросли. Они зеленой каймой оторачивают берег, подталкивая друг друга белесыми головками.

Река гонит на юго-запад заправленные мазутом и нефтью воды. Подгоняемые течением, кружатся смытые с берега коряги.

Вдоль дозорной тропы, постепенно забирая влево, тянутся телеграфные столбы. Когда поднимается ветер, они обрываются за изгибом реки. В хорошую погоду видно, как они разворачиваются на север и, перевалив через холмы, пристраиваются к линии узкоколейной железной дороги.

Кое-где река расширяется, заглатывая поросшие тугаями островки.

На противоположном берегу тоже пески — серые, однообразные.

Солнце подбирается к зениту. Печет.

Горячий воздух обжигает лицо. Дышать трудно. Николай Бегалин, солдат первого года службы, не успевает вытирать пот вафельным полотенцем. Он то и дело спрашивает у старшего наряда:

— Какая сейчас температура?

Ефрейтор Ковалдин отвечает спокойно:

— Градусов тридцать, не больше.

Бегалин не верит и вздыхает.

Вниз по течению спускается катер. За кормой вскипает вода.

Бегалин облизывает пересохшие губы и косится на брезентовое ведерко. Петр Ковалдин перехватывает его взгляд.

— Потерпи.

Бегалин с завистью провожает катер и, опустив бинокль, смотрит на солнце. На мгновение кажется, что ослеп.

Судорожно хватается за перила. До боли сжимает веки. Не сразу решается открыть глаза. Удивительно — и песок, и вышка, и Ковалдин, и собственная гимнастерка — всё выглядит синим.

Ковалдин бросает сердито:

— Не смотри на солнце!

— Как ты думаешь, Сколько сейчас градусов, а? — снова спрашивает Бегалин, засовывая полотенце за воротничок гимнастерки.

— Тридцать пять,— неохотно отвечает Петр. На самом деле не меньше шестидесяти, но так, ему кажется, Бегалину легче переносить жару.

В рубку катера влетали брызги.

Никита свесился за борт и подставил ветру счастливое лицо.

За кормой болталось брезентовое ведерко, точно такое же, как на вышке, где изнывал от жары Бегалин. Кошевника не меньше мучила жажда.

Старшина сверхсрочной службы Вениамин Анатольевич Пологалов утверждал, что если выпить кружку соленой воды, потом можно хоть день бродить по пескам. Никита пил соленую воду и хвастал, что совсем не страдает от жажды. Но потом сознавался, что это средство не помогает и бегал за старослужащими, выспрашивая другой «секрет». Он много пил и потел.

Старшина второй статьи Шарапов вначале одергивал его, а потом махнул рукой и заявил:

— Когда надоест потеть, сам поймешь, что надо делать.

Шарапов родился в Ленинабаде, на Сыр-Дарье и, конечно, легче переносил жару.

Никита пытался заговорить с Вахидом о ночном происшествии, но командир катера стоял за штурвалом с таким видом, будто его совсем не интересовало, кем окажется утопленник. Он так и сказал Никите:

— Мы свое дело сделали, а дальше и без нас разберутся... Несите службу, матрос Кошевник.

Опять «несите службу»! Днем-то уж, кажется, чего беспокоиться: и гак все видно... А потом ведь не каждый день попадаются утопленники...

Буксирный пароход отошел от Фирюзевара, стал медленно пересекать реку. За ним покорно потянулись трюмные баржи.

Теперь часовой по заставе сосредоточил внимание на буксире и баржах.

Из-за острова на большой скорости вылетел пограничный катер. Догнал транспорт и пристроился рядом.

Часовой повернул бинокль в сторону пристани. Там уже стояла досмотровая группа во главе с офицером.

Начальник отряда полковник Заозерный никого не принимал. Он сидел в своем кабинете за огромным столом, обтянутым зеленым сукном.

Перед Заозерным лежала оперативная карта. Чтобы она поместилась на столе, полковник убрал чернильный прибор и слегка потеснил бронзовый бюстик Дзержинского. Этот бюстик ходил с полковником всюду вот уже двадцать с лишним лет. Его преподнесли ему друзья по шахте «Комсомольская». Есть такая в Донецком бассейне. Преподнесли в тот самый день, когда после событий на озере

Хасан и Халхин-Голе он первым изъявил желание поехать на границу по комсомольскому призыву. С тех пор Заозерный не расставался с подарком.

Стоял бюст Дзержинского на тумбочке курсанта Заозерного в пограничном училище. Потом украшал его холостяцкую квартиру на одной из застав Тираспольского пограничного отряда. Прошел с Заозерным всю войну: держал оборону возле Николаева, высаживался с десантом в Крыму, шел в наступление под Севастополем и в январе сорок пятого года вышел на старую государственную границу в районе Тавроге, Литовской ССР. Взял его Заозерный с собой и в военную академию, которую окончил уже после войны, а потом — во Львов, Батуми, Измаил — всюду, где приходилось служить,— и, наконец, поставил в своем кабинете здесь, на южной границе...