Страница 9 из 42
• Освоив ремесло оптика, чтобы «иметь средства на прокорм», Бенедикт Спиноза (1632–1677) считал себя философом от Бога. «Я вовсе не претендую на то, что открыл наилучшую философию, но я знаю, что постигаю истину», – говорил он с уверенностью человека, уже подводящего итог своей жизни.
Писатели, поэты
• Из письма Эрнста Теодора Амадея Гофмана (1776–1822) к Т. фон Гиппелю (Германия, сентябрь 1805 г.): «Слишком часто жизненный путь художника именно таков, что подавляет его, но не способен задавить… Музы всё ещё ведут меня по жизни как святые заступницы и покровительницы; им предаюсь я целиком»;
• Вспоминая шумный успех романа «Страдания молодого Вертера» (Германия, 1774 г.), Иоганн Гёте (1749–1832) свидетельствовал, что уже с первой же строки он имел программу всей своей жизни: «Так начался путь, с которого я уже не сошёл на протяжении всей моей жизни… Всё доселе мною опубликованное – не более как разрозненные отрывки единой большой исповеди…» Признание предопределённости слышится и в его стихах:
• Русский поэт-лирик Евгений Баратынский (1800–1844) «был склонен смотреть на весь мир сквозь мрачное стекло» (В. Брюсов), но твёрдо знал, что его истинное место – среди пиитов:
• В лирических стихах последней поры своей жизни (1827 г.) русский поэт Дмитрий Веневитинов (1805–1827) признавался:
• «Михаил Лермонтов (1814–1841) рано поверил в своз высокое предназначение, долго и серьёзно готовился к тому, чтобы стать настоящим поэтом. В начале своего поэтического поприща 18-летний поэт писал:
• Тридцатилетним начинающим писателем Ганс Христиан Андерсен (1805–1875) приехал в «столицу мира» Париж и… оказался среди многих восторженных почитателей Виктора Гюго. С придыханием он попросил у него автограф. Тот не отказал, но поставил свою подпись сверху чистого листа. Придя домой, Андерсен записал в своём «Дневнике»; «Гюго не знает меня и принимает меры к тому, чтобы его имя не было подписано под чем-нибудь, что могут приписать ему! Но я, я никогда бы себе не позволил подписывать чужие строчки, даже чтобы получить гонорар побольше. Зачем? Мне хватает и работоспособности, и воображения. И я сам вскоре стану известным писателем. Передо мной будут снимать шляпу мэры и мэтры». «Шёл 1843 год. Через несколько лет датчанин сравнялся с французом в своей всемирной славе и вспоминал этот случай как забавный анекдот… Место Ганса Христиана Андерсена, великого сказочного «фрика», не занято никем по сей день…» (из книги Ж. Глюкк «Великие чудаки», Россия, 2009 г.);
• «По строгому предписанию отца Жюль Верн (1828–1905) должен был стать правоведом, и он им стал, окончив в Париже Школу права и получив диплом, но в адвокатскую контору отца не вернулся, соблазнённый более заманчивой перспективой – литературой и театром… В этом состоянии литературных попыток, ожиданий и предчувствий он добрался до 27-летнего возраста… В конце концов отец стал настаивать на том, чтобы он вернулся домой и занялся делом, на что Жюль Верн ответил: «Я не сомневаюсь в своём будущем. К 35 годам я займу в литературе прочное место». Прогноз оказался точным…» (из очерка JI. Калюжной «Жюль Верн», Россия, 2009 г.);
• Уверенность в своём предназначении слышится и в словах венгерского поэта Шандора Петёфи (1823–1849):
• Живя в полном уединении, американская поэтесса Эмили Дикинсон (1830–1886) была убеждена, что «душа всегда должна оставаться открытой и готовой воспринять опыт экстаза?»:
• «Иван Бунин (1870–1953) с детства был уверен в собственном призвании: «Вообще о писателях я с детства, да и впоследствии довольно долго, мыслил как о существах высшего порядка. Самому мне, кажется, и в голову не приходило быть меньше Пушкина, Лермонтова, – благо лермонтовское Кропотово было в 25-и верстах от нас, да и вообще чуть не все большие писатели родились поблизости, – и не от самомнения, а просто в силу какого-то ощущения, что иначе и быть не может». Он писал в повести «Жизнь Арсеньева» (1930 г.), во многом автобиографической: «В мою душу запало твёрдое решение… стать «вторым Пушкиным или Лермонтовым», Жуковским, Баратынским, свою кровную принадлежность к которым я живо ощутил, кажется, с тех самых пор, как только узнал о них, на портреты которых я глядел, как на фамильные… (из книги Т. Иванюк ‘’Творчество и личность», Россия, 2003 г.);
• В своём первом сборнике «Вечерний альбом» (Россия, 1912 г.) 20-летняя Марина Цветаева (1892–1941) писала:
«Пугающая воинственность, дразнящая, задиристая агрессивность» (Е. Евтушенко) слышится и в следующих строках:
У Цветаевой была своя святая заповедь: «Я и в предсмертной икоте останусь поэтом!», «Меня хватит на 150 миллионов жизней»…
• Из воспоминаний Мариэтты Шагинян (1888–1982, «Человек и время», СССР, 1982 г.): «Я всегда хотела писать (отдавать свои мысли, свой опыт), всегда знала, что буду писать; каракулила углём на обоях с 4-х лет, инстинктивно училась самовыражению, где и как могла с ранней молодости…»;
• ‘’Четырёхлетняя моя Маруся (Марина Цветаева, 1892–1941. – Е. М.), – записала в своём материнском дневнике Мария Александровна, – ходит вокруг меня и всё складывает слова в рифмы, – может быть, будет поэт?»…» (из книги А. Павловского «Куст рябины. О поэзии Марины Цветаевой», СССР, 1989 г.);
• «Владимир Высоцкий (1938–1980) не был в особом почёте у властей, хотя снимался в фильмах и играл в театре. Нуждался ли он в официальном признании? «Мне пришлось слышать его телефонный разговор с кем-то «от печати», – рассказывала Нина Максимовна Высоцкая. – Володя повесил трубку и сказал: «Вот, мамочка, не хотят меня печатать, но я знаю – пусть после смерти, но меня печатать будут!»…» (из сборника И. Мусского «100 великих кумиров XX века», Россия, 2007 г.).