Страница 2 из 7
Он не прочел и трех страниц, как ему уже принесли цыпленка с чесноком и рис с темной фасолью. Отрезав первый кусок, он задумался, что же, все-таки, с отцом: умер он, или нет?
Говорят, по-настоящему мужчиной становишься только похоронив отца. Неужели как-нибудь, под вечер, его вдруг накроет мощная волна уверенности в себе, и он поймет: отца больше нет в живых. Другого способа узнать что-то об отце у него не было.
Он задумался: как часто эта мысль приходила ему на ум? Раз в день на протяжение последних десяти лет? По два раза на дню? Раз пять в неделю? Сколько же времени он на это извел? Пять минут на мыслишку? Десять минут? Сколько времени крадет у нас обдумывание одних и тех же мыслей? Мы привыкли жаловаться на то, что приходится заниматься одним и тем же делом, носить одну и ту же одежку, но почему-то никто не жалуется на то, что он думает одни и те же мысли. Тут он осознал: это - еще одна мысль, которая мелькала в сознании столь же часто, как и мысль об отце.
В кабинке напротив какой-то мужчина в шляпе пирожком, не отрываясь от газеты, отчитывал официанта за то, что дежурное блюдо невозможно есть.
За одно, во всяком случае, он мог быть признателен отцу: тот воспитал его так, что теперь ему было совершенно все равно, что есть. Никаких претензий к еде. Не то, чтобы отец был совсем уж никудышным поваром, но с тех пор, как от них ушла мать, еда дома всегда была безвкусной и одной и той же: сосиски, мясной пудинг, свиные отбивные. Что до иных плотских деликатесов, они слишком хорошо расходились в отцовской мясной лавке, чтобы попасть к ним на стол. Интересно, как часто он об этом задумывался? Собственно, всякий раз при виде человека, устраивающего сцены в ресторане или оставляющего на тарелке еду... Сам он еще в детстве твердо усвоил: трапеза - лишь испытание, через которое надо пройти.
Какая благодать, что хоть к собственным мыслям у нас - иммунитет! усмехнулся он. - Еще ни один человек не надоел себе своим собственным занудством! Столкнись он с парнем, по всякому поводу заявляющим: "за одно я, во всяком случае, признателен отцу..." и "трапеза - это лишь испытание, через которое надо пройти...", он бы пару дней потом изъяснялся разве что мычанием - его бы душило отвращение к словам. Так что, зрелость - это когда останавливаешься, только чтобы выслушать очередную нотацию, а в остальном едешь себе по накатанным рельсам...
Ну да ладно. Он принялся за кофе и рисовый пудинг, присыпанный корицей: желтое на белом, словно синяки на коже. Хочется порой наплевать на тормоза и дать себе волю. Обычно он избегал извлекать на свет последнюю карту из отцовской колоды: грустнее всего было то, что они с отцом даже не испытывали к друг другу ненависти. Будь это хотя бы ненависть... Даже ее не было. Он честно играл роль сына - ну почему бы и отцу тоже хоть немного не притвориться? Уже потом, много лет спустя он что-то понял в отце. Ехал в поезде - и вдруг увидел старого школьного приятеля. Последний раз они виделись лет пять назад. И - он не стал подходить к нему и затевать разговор: что бы он сказал? Забавно, правда: в мире, где со спутника можно разглядеть, какой пастой ты чистишь зубы, в мире, где достаточно нажать кнопку - и миллионы слов тут же будут доставлены за тысячи километров, в мире, где у тебя есть выбор погрязнуть в любом из сотен телесериалов, снятых в Европе ли, Америке, Азии - в мире, где нельзя ни скрыться, ни обрести тишину и покой, он не знает, что с отцом, а знал бы - ему все равно нечего папашке сказать.
- Вы много читаете, - заметил ненавистный засранец, сидящий напротив, указывая на два лежащих на столике открытых романа. Он лишь кивнул, - не отпираться же, к тому же, не хотелось давать зацепку для разговора.
- Книгам далеко до настоящей жизни!
- Что верно, то верно. Книги намного лучше! - пожал он плечами, перебирая при этом тридцать две библиотечных карточки, чтобы извлечь затесавшуюся среди них кредитку.
Еще одна экстраваганца двадцать первого века. Там, за океаном, в стране, где вечно идет дождь, небольшие денежные суммы, - в документах на них указано его имя, - стекаются, как паломники, в некий кембриджский банк; тогда как на адрес в Лондоне тянутся долги (минимальные, заметим!), сделанные им в Америке, чтобы получить в столице Англии подпись Эльзы, именно Эльзе он обязан возможностью пользоваться этим кусочком пластика.
Ему было хорошо. Как бывает от рисового пудинга и чашки кофе. Кто еще в этом ресторанчике мог бы на это претендовать? Кто еще в этой забегаловке знает, как это бывает? Да и во всем Нью-Йорке - тоже? Собственно говоря - в целом свете этого, кроме него, никто не знает.
По дороге в Публичную библиотеку он заглянул на почту поинтересоваться, что там пришло по его душу. Чек. Один-единственный - зато на целых три месяца позже, чем ему полагалось бы придти. Книга на рецензию надо будет написать триста слов, чтобы с прямотой римлянина сказать, на какие книги она похожа, и еще триста, чтобы, покривив душой, сказать: перед нами весьма оригинальное и интересное произведение. Приглашение на конференцию.
Несколько писем от Эльзы - день рожденная пачка корреспонденции. В последнее время он испытывал сильное искушение не распечатывая отправить это добро в мусорную корзину; не первый год в письмах Эльзы на все лады повторялось одно и то же: она работала на той же работе, жила в той же квартире и из одного послания в другое теми же самыми словами она поверяла ему свою озабоченность его судьбой и свои к нему теплые чувства... Он было думал, что когда-нибудь ей надоест размазывать эти сопли по бумаге не меньше, чем ему - их читать, однако же - нет; раз встав на этот путь, Эльза так и ехала по накатанным рельсам.
Что ж, в упорстве Эльзе не откажешь. Это, пожалуй, было ее единственной добродетелью. "Червякин, не жди, что я сделаю первый шаг..." - фраза сия всплывала едва ли в каждом третьем эльзином письме, и он сильно подозревал, что она пишет это без всякой иронии, - делая при этом не то что первый шаг, а переходя в наступление по всему фронту и пуская в ход все оружие, какое только есть в распоряжении женщины: от гладких камушков, бросаемых в его огород, до ракет типа "Стингер".