Страница 20 из 130
Спустились в лощину. Высокие колючие кусты не давали и шагу ступить. Двигались, расставив перед собой руки, но острые зубцы впивались в щеки, оставляя на них горячий след крови, ее стирали рукавом, но след все равно оставался. Тяжелые шаги, бьющиеся сердца, кровь, проступавшая из царапин, — здесь, в глухой, казалось, мертвой лощине, сейчас дышала жизнь.
В чащу просачивалось утро.
Развиднелось.
С неба свергались потоки, и казалось, над лесом катила серая река. Под ногами стлалась померкшая порыжелая трава, десантники ступали по ней, и изнизу били зеленоватые струйки. Вода хлюпала под сапогами, хлюпала в сапогах. Бойцы шли, ежась и горбясь от тяжести, от холода. Холод как бы прилип к ним, и от него никуда не деться. Они выбились из сил, и это сделало их неотличимыми друг от друга, подобно согнувшимся под ветром, исхлестанным деревьям, мимо которых брели. Плечи у всех одинаково опущены, одинаково тяжела походка, лица одинаково бледны, бескровны, глаза загнаны куда-то вглубь и тени под ними черно-лиловые. Кириллу показалось, что это один измученный человек множился в его глазах.
Усталость удлиняла путь, они пошатывались, словно дождь и ветер клонили их из стороны в сторону. Даже Толя Дуник, даже Паша шли молча, хмурые. Петрушко уснул на ходу, свалив голову на грудь, и чуть растопыренные ноги его на секунду остановились. Тюлькин, ступавший сзади, наскочил на него. Петрушко испуганно очнулся.
— Ты, черт дохлый, — процедил Тюлькин.
Петрушко оторопело заморгал глазами и, все еще не придя в себя, поплелся туда, где в блеклом и мокром свете шевелилась живая линия смыкавшихся елей — след тех, кто только что прошел там.
Потом лес стал редеть, и вскоре открылась глинистая поляна. Как желтое озеро раскинулась она между опушкой и чащей, начинавшейся по ту сторону поляны. Косые струи висели в воздухе, как сетка, преграждая дорогу. Дождь беспощадно сек поляну, вонзал в нее серебряные штыки, и видно было, как вскидывались фонтанчики воды. Поляна набухла и уже не принимала в себя исступленную влагу, вода стояла в углублениях, грозная и лишняя, и ветер трогал ее мутную поверхность.
Перевалило за двенадцать, но день, мглистый и сумеречный, не согревался, было холодно, как и ночью. Все запахи погасли, пахло только водой. Одинокие деревья, то тут, то там попадавшиеся на поляне, выглядели потерявшимися путниками, не знающими, куда идти.
Подкашивались ноги, земля с такой силой притягивала к себе тело, что его не удержать. Поляну эту уже не преодолеть, казалось. Но поляну миновали, прошли и через березняк, погруженный в болото, и теперь, спотыкаясь, двигались по каменистой лощине.
Вода затекала за воротники. Кирилл чувствовал, как ручейки, сначала холодные, потом потеплевшие, струились по спине, по груди, а когда стекали ниже колен, снова становились холодными.
— Мокро, — поежился Кирилл. Он увидел Тюлькина рядом.
— Пустяки, — пробовал тот улыбнуться. Охолоделые губы стали твердыми, неподатливыми, они чуть шевельнулись. — Что поделать, раз льет. Вы же говорили, дождь не самое худшее. Мы ж десантники. Не на курорт, может, умирать идем, — произнес Тюлькин с какой-то натянутой приподнятостью.
— Умирать? С какой стати? — повел Кирилл плечами. — Когда военкомат призвал тебя на войну, там же тебе этого не говорили, а? Наоборот, береги свою жизнь, иначе на кой черт ты нужен! Но как храбрый береги. У мертвого и автомат мертвый. Смерть, братец, не находка. И кто внушил тебе эту ерунду? Или сам придумал?
— Так война же…
«Война же?..» Кирилл шел вовсе не умирать и ни разу не подумал о гибели. «Презирать смерть — совсем не значит с бравым видом ждать смерти. Умереть, братец, не мужество». Он хотел жить, потому что знал, ради чего стоит жить, и к этому готовилась его добрая сила. Заведомо, с какой-то обреченностью идти на смерть? Ждать ее, как вол обуха? Чепуха!
— Чепуха! — сердито сказал вслух.
Жизнь его всегда была какая-то неустроенная — годы войны, годы борьбы. Он не замечал неудобств в своей жизни, как на долгой нелегкой дороге не замечают колдобин. Не то чтобы он был доволен тем, как все складывалось, он всегда хотел иного, лучшего, но вносил в это желание стойкое терпение — терпение сильного человека. Он сам передал партии свою жизнь, и партия бережно обходилась с нею. Величие идеи в конце концов измеряется не множеством жертв, принесенных для ее воплощения.
— Верьте ему, — услышал он голос Михася. Не скрывая раздраженной ухмылки, тот колюче скосил на Тюлькина глаза, и густые брови его крылато сошлись у переносицы. — Бахвалится. — Он сжал зубы и отвернулся, иначе такое бы сказал!..
— И бахвалится-то как трус, — сказал Кирилл. — Трус не защищается, а тем более не нападает. Ему легче умереть, чем защищаться. И умирает.
— Что это вы, — вмешался Ивашкевич. Он шел сзади, и до него долетали обрывки разговора. — Веселая тема, нечего сказать.
Тюлькин сделал вид, что не расслышал слов Ивашкевича, но испугался, что кто-нибудь другой ответит, и не так, как ему хотелось, и с запоздалой поспешностью сказал:
— Да ничего такого. — Он жалел, что так неудачно пытался расположить к себе командира. И чего полез сдуру! «Невпопад брякнул, вот и выпутывайся».
Из мокрой мглы выплыл Петрушко, словно качался в клетке дождя. Шел он, отрешенно глядя себе под ноги.
— Вот Петрушко скажет, собирается ли он умирать, — сказал Кирилл с насмешливым вызовом. Но относилось это к Тюлькину.
Петрушко поднял встревоженные глаза с торчащими, слипшимися от воды ресницами. Его бледное лицо стало еще белее.
— Нет, — отозвался он быстро и боязливо. — Нет, — жалобно смотрел он на Кирилла. Глаза были полны дождя, и казалось, он плакал холодными слезами, словно вымаливал жизнь. — Не хочу…
Кирилл ожидал, что он так скажет, именно такой ответ он и хотел услышать, но, когда услышал, в нем пробудилось неприязненное чувство: та же трусость, но с другой, еще худшей стороны, подумал он брезгливо. Может быть, тон, каким сказал это Петрушко, может быть, его испуганный взгляд, будто уже видевший самую смерть, вызвал в Кирилле такое чувство. А Петрушко съежился. Кирилл отвел глаза. Но Петрушко не уходил из его мыслей. Он возник перед ним: маленький, согбенный, на табурете, перекусывает зубами нитку…
Ивашкевич заметил, что Кирилл нахмурился.
— Чудак же! Умирать кому хочется? — В однообразный шум воды входил ясный голос Ивашкевича: — Чуда-ак! Разве подвиг нуждается в смерти? Совсем нет. — Дождь сек глаза, и он прижмурил их. — Бывает гибель и без подвига. По-глупому. Вроде и не жил человек. И смерть не жизнь оборвала, а так что-то — ни то ни се… — Он облизнул мокрые губы, провел по ним рукавом. — Мы ж тут для того, чтоб победить. И жить чтобы после победы. Если не так, зачем она, победа? — не понимал он, и его поднявшиеся плечи этого не понимали, и руки, недоуменно разведенные в стороны, не понимали. — Или думаешь, победа нам не под силу? А без веры ни воевать, ни жить нельзя. Я верю. Но война есть война. И если смерть все же настигнет тебя, то взамен своей жизни должен оставить что-то гораздо более важное, чем твоя собственная жизнь. Вот тогда смерть — подвиг. А иначе я бы и мертвому закатил строгача. — Говорил он это, собственно, не Петрушко, не Тюлькину, он рассуждал вслух. Так, за разговором, и двигаться было легче, незаметно прошли еще метров пятьдесят… — Да что это мы, в самом деле! Панихида по живым, — спохватился он. И добродушно: — Отставить! — Сказал, будто отцовы требовательные и поддерживающие руки каждому на плечи опустил.
Непринужденный ровный тон, мужская суровая ласка, уравновешенность в любых обстоятельствах — все это шло Ивашкевичу. Кириллу казалось даже, не будь этого, у него были бы другие глаза, другая улыбка, лицо другое и жесты другие — просто его, такого, к какому привык, не стало б…
Привык? Когда ж он успел к нему привыкнуть? — удивился Кирилл. Полтора месяца назад он и не слышал о нем. Оказывается, успел. Кирилл старше Ивашкевича. Гораздо старше. Лет на пятнадцать старше. Он пережил куда больше Ивашкевича. Столько лишений, столько бед, столько опасностей и столько возвращений от смерти к жизни заполнили эти пятнадцать лет. И отметин на сердце у Кирилла больше. Потому, может, он сдержанно и проявляет свои чувства? Может быть, ему, Кириллу, нежности и не хватало или он стыдился ее, как стыдится мужчина малодушия, и подавлял ее в себе, и не сильнее от того становился, а слабее?