Страница 17 из 130
Осмотрелся, пошел дальше.
Дальше — лес, редкий и низкий. Михась приостановился. Теперь ясно: болотняк. «По карте попробуй тут пройти, — подумал он. — Если по карте, идти бы летом, — усмехнулся. — А под дожди полные сапоги наберешь и не вылезешь. Ладно ее, карту…» Левей, левей держать, все время левей. «Вон тал пошел. Вдоль тала и двигаться. А там и в сухо вывернем».
Полутьма и туман растворили почти все краски, и все выглядело одинаково серым, но Михась ясно представил себе местность такой, какая она была в действительности. Он услышал: где-то дрогнуло дерево, и ему, в низине, передалась эта дрожь. Он повернулся лицом в сторону, откуда шло утро, прислушался. Кажется, все по-прежнему спокойно.
Он зашагал обратно. Ветер на виду торопливо разводил белые пряди тумана и обнажал землю. Теперь туман стлался над головой, и перед Михасем толпились мокрые комли деревьев, у которых пропали вершины.
— Пройдем, — доложил Михась Кириллу. На лице блестели капельки пота, будто оттаяли конопатины. — Хоть и болото, а пройдем.
— Конечно, братец. Должны пройти, — похлопал Кирилл Михася по плечу. — Не возвращаться же в Москву…
Ивашкевич уже успел взрезать узлы и расшнуровать мешок. Паша и Толя Дуник доставали из него патроны, тол и бикфордов шнур, топографические карты, компасы, фонарики.
— Патроны понесете вы, Паша и Толя, — приказывал Ивашкевич. — Якубовский, возьмете тол. Не весь, конечно. И вы, Хусто, — тол. Михась — тоже тол и немного патронов…
Десантники набивали свои вещевые мешки. И себе положил Ивашкевич патроны и тол.
— Паша, клади и в мой «сидор», — подошел Кирилл. — Но так, чтоб «сидор» выдержал, не больше, — усмехнулся лукаво.
— Не иначе, — весело откликнулся Паша. — Что себе, то и вам, товарищ командир…
— Э, братец! Плечи у нас с тобой разного калибра. Не пойдет.
«Не много добра берете с собой», — покачал Кирилл головой: вспомнились слова генерала. Там, в Москве, и ему казалось, что не много. А вон его сколько, этого добра! И все равно: самая малость для дела, которое отряду предстоит. Конечно, велика надежда на немцев, но для начала свои помогут: вскоре, как условились перед вылетом, кое-что сбросят. Только обосноваться бы поскорей. «Адрес сообщить…» Мысли Кирилла прервал радостный шум. Так и есть, доставали из грузового мешка курево, спички, масло в жестяных коробках, сахар, пакеты концентрированной каши, галеты, шоколад. Бинты, шапки-ушанки, плащ-палатки.
— О! — с ужимками потирал Тюлькин руки, увидев ушанки и плащ-палатки. — Живем, доблестное воинство, живем… Ни дождь, ни холод не страшны! Благодарение Юпитеру!..
— Что это у тебя все какое-то небесное, — рассмеялся Кирилл. — И Юпитера вот приплел. Ты теперь человек самый что ни на есть земной. Даже подземный, в землянке, братец, жить будешь.
Ивашкевич раздал ушанки, плащ-палатки.
— Петрушко! — позвал Ивашкевич. Он вытащил из мешка сапоги, связанные за ушки. — Возьми примерь-ка. Не велики?
— Та нет, — вскинул Петрушко глаза и робко взял сапоги.
«Эх, этот Петрушко…» — покосился Кирилл.
2
— Пошли, — сказал Кирилл.
Он шагнул по траве. Мятая трава хранила очертания лежавших на ней тел. «Трава поднимется, — подумал он, — все сгладится». Окурков, бумажек не было нигде, пустых консервных банок тоже.
— Пошли.
Шурша еще не обмякшими плащ-палатками, все спустились в низину. Ветер круто обгонял их и выдувал из низины молочный туман. Они смотрели перед собой, выискивая места посуше.
Минувшая ночь с ее тревогой уже отодвинулась далеко. Самое страшное, оказывается, было вчера, когда они неслись над поздней Москвой, утонувшей в ледяном свете луны; и когда инструктор, прощально толкнув в плечо, оторвал их от борта самолета, за которым начиналась другая жизнь; и когда услышали пугающий шорох ветра на земле…
Михась показывал путь, словно по своей деревне вел. Забирали левей и левей. Куда-то в сторону отходил болотняк. Уже показался тальник. «Ох и заросли, — подумалось Михасю. — Хоть корзины, хоть кошевки для розвальней плети — прут крепкий, видать, да длинный: стояк из него первый сорт». Сам удивился, что подумал об этом.
Солнце пробилось сквозь шевелившиеся тучи, туман поредел, и обнажилось жидкое болото. Под ногами раздавался звук, будто шумными глотками сапоги всасывали поду.
— Гать, — сказал Михась. Он шел рядом с Кириллом.
Ступили на узкий настил из бревен.
Болотная жижа переплескивалась через обомшелые кругляки. Потом гать пропала в стоячей воде. Впереди, на взгорке, показалась стайка избушек, они присели, повернув к болоту окна, как глаза. «Метров четыреста до хат», — прикинул Кирилл.
— Обогнем хуторок, — сказал.
Михась кивнул и взял вбок. Он не шел, а ловко перескакивал с кочки на кочку, они мягко погружались в воду, крошечные темно-зеленые островки, а потом медленно всплывали за спиной. Михась выбирал кочки покучнее и повыше, быстро и уверенно выбирал, нигде ни на секунду не задерживался.
Повернули в камыши. Руками раздвигали сухой и тонкий чарот, открывая проход длиной в шаг, и, сделав шаг, опять разводили камыши в стороны. Так прошли с полкилометра, немного больше.
Вода посветлела. Ил, поднятый со дна, все равно мутил воду, но она была уже не такая мутная. Теперь ветер дул навстречу и лихо раскидывал полы плащ-палаток. Рыжеватого цвета, как болотная трава, концы плащ-палаток трепыхались и бились о голенища сапог.
Кирилл посмотрел назад. Его взгляд вобрал в себя весь отряд, всех сразу. Он уже успел свыкнуться со всеми, и не будь хоть одного из них, отряд потерял бы для него свою целостность. Кто не вернется, кто уцелеет для жизни, для ее навеки нескончаемых дел? Никто, никто не знает. Надежда хранила всех. И шли они сейчас все равные перед жизнью и смертью.
В нескольких шагах от Кирилла, увешанный оружием, размашисто ступал Паша, за плечами топорщился вещевой мешок. Лицо сильное, насмешливое, озорное. Все получалось у него свободно, без напряжения, как-то весело, подумал Кирилл. Почти касаясь Паши, двигался Толя Дуник. Груз на нем как бы и не весил. Взмахом руки откинул выбившуюся из-под ушанки длинную и густую прядь волос, словно она тяжело лежала на лбу. Смотрел Толя открыто, чуть удивленно, будто все, что было перед ним, видел впервые: и землю, по которой шел, и взлохмаченное небо, и болото, и камыши под ветром. Подняв голову, шагал Якубовский. Во рту держал свою вересковую трубку. На его лице графитного цвета заострились скулы, из глаз ушло что-то самое важное, зажигавшее в них жизнь, они ничего не выражали, и Кирилл мог поручиться, что тот не видит ни взлохмаченного неба, ни болота, ни камышей под ветром — ничего. Он замедлился, и с ним поравнялся Петрушко, рядом с Якубовским выглядел он подростком. Петрушко что-то сказал Якубовскому, тот не ответил, трубка шевельнулась и снова замерла в уголке рта. Петрушко потупил голову, взялся за лямки вещевого мешка, видно, слишком тяжело ему было. Приближался Костя Левенцов, стройный, подтянутый, даже заваленный мешком и сумками, все равно подтянутый. Он ступал прямо, будто отшагивал: раз-два… Кирилл увидел Алешу Блинова. Через плечо висел металлический ящик — рация и ранец с батареями. На полшага позади шли Тюлькин и Хусто Лопес. Худой испанец широко выбрасывал вперед ноги. Серый мех ушанки еще более оттенял его темное лицо. Позади всех двигался Ивашкевич.
Запахнувшись плащ-палаткой, он зажал кулаками ее края и ветер рвал и не мог вырвать их из его цепких рук.
Кирилл почувствовал, что затекла спина и сполз вещевой мешок, с силой подтянул его, тяжесть как бы убавилась. Кирилл поправил болтавшийся бинокль в кожаном футляре на ремешке, переброшенном через грудь. Здесь, в лесной гуще, бинокль представлялся вещью, до смешного ненужной. Не было горизонта, и высоты не было, лишь небольшая щелка над головой, вокруг лес, только лес — зеленая пустыня. «Все пустыня, даже города, если в них не встретить людей», — додумал Кирилл.