Страница 12 из 130
За окном день, звенят трамваи, с моста доносятся хриплые, еще не прочистившиеся после ночи, гудки автомобилей, дворники шаркают метлами по тротуару, и слышны невыспавшиеся голоса.
Кирилл намыливает кисточкой щеки, мыльная пена клочьями, как вата, густо покрывает лицо, и из зеркала глядит на него дед-мороз, потерявший бороду. Он бреется. Светланка просыпается, у нее удивленные глаза, она вскакивает, еще пышущая теплом постели, бежит умываться. Возвращается с порозовевшим от воды лицом. Катерина несет на горячей сковородке утихающую яичницу. Кирилл смотрит на будильник, переводит взгляд в окно, за которым дымится рассвет, словно ищет подтверждение, что уже в самом деле четверть седьмого.
После завтрака Катерина с нервной сосредоточенностью перекладывает с места на место теплое белье Кирилла, полотенце, свитер, шерстяные носки. Наконец отрывается от раскрытого рюкзака и растерянно водит глазами по комнате, стараясь вспомнить, все ли необходимое положила туда, хотя хорошо знает, что все.
— Ну вот, — произносит Кирилл и видом своим показывает, что остается только попрощаться. Выражение лица, жесты, слова, особенно слова, такие, будто ничего не произошло. Но до чего он взволнован! — Ну вот, — повторяет он, чтобы еще что-нибудь сказать, и это стоит ему больших усилий.
А быть может, о чем-то самом нужном так и не сказано. Он перебирает в уме, но ничего не может выделить из множества обыденных вещей. Оказывается, последние минуты, когда надо так много сказать, все сказать, заполняются неловкими паузами, нескладными повторениями, собственно, тоже паузами.
Сколько раз сидел Кирилл в этой комнате, на этом самом месте и не ощущал своего присутствия, а сейчас все напоминает ему, что он здесь. Все, что видит, кажется ему более значительным, чем всегда, и книжный шкаф, и репродуктор, и вешалка в передней, и старая дорожка, у которой, оказывается, крестообразные узоры. Вещи, даже самые незаметные, выступают в своем самостоятельном значении, словно только для того, чтобы прочно войти в сознание и вот такими, какими он видит их сейчас, остаться в памяти.
— Смотри же, Кирилл, — сдавленно произносит Катерина. — Будь осторожен. Не бросайся в пекло. Я же тебя знаю.
— Бросайся не бросайся, а все равно в пекле. Как все.
— Береги себя, — произносит она снова, будто и не слышала слов Кирилла. Как еще отгородить его от беды, которая, ей кажется, уже стоит у него за спиной?
Он понимающе улыбается.
— Папка, смотри же, береги себя… — повторяет за матерью Светланка, глаза ее влажно блестят, несчастье залегло в них открыто и безжалостно. Совсем скоро за отцом закроется дверь, и он уйдет. — Будь же осторожен, папка, ладно?
Положив голову Кириллу на грудь, Катерина плачет. Как ни странно, самые пустячные, самые необязательные слова — последние.
— Присядем на дорогу, — чуть слышно говорит Катерина.
Все трое опускаются на стулья. Молчат, и молчание это мучительно, как само горе, обрушившееся на женщину и на девочку. Кирилл смотрит на них, ему кажется, что, уступая могуществу обстоятельств, они вдруг как-то примирились с неизбежным. Возможно, вспомнили, как уходили на фронт соседи, ближние и дальние. Каждый день провожали. И разве их щадила боль прощания!
Посидев несколько минут, все поднимаются.
— Ладно, пойду… — И в первый раз голос Кирилла срывается.
У Катерины и Светланки, видит он, дрожат губы, трясутся руки.
Он выходит на улицу, прохладную после дождя.
В легких платьях обе стоят у подъезда, смотрят ему вслед. Он чувствует это и поворачивает голову, машет рукой. Две руки, одна повыше, другая пониже, грустно отвечают. Перед тем как свернуть за угол, замедляет шаг и снова оглядывается: они все еще там, у подъезда, прощально машут ему.
Поворот.
Теперь он идет не оборачиваясь, идет быстро. Ему еще непривычно чувствовать себя отдельно от тех, кто стоит сейчас у подъезда. Он идет быстро, он ушел уже далеко, но две фигуры, большая и маленькая, не тускнеют, они по-прежнему в его глазах, и он тяжело несет их перед собой.
Он смотрит вперед, в пространство, еще не совсем освободившееся от ночи. На небе висят серебристые аэростаты, как замершие облака. А над ними в едва прочерченных темно-синих прорубях выступают остроконечные скалы, они движутся над мокрым городом и, обламываясь, на глазах меняют свои очертания.
«День обещает быть летным», — думает Кирилл.
9
Кирилл занес ногу на подножку полуторки, взялся за ручку дверцы и посмотрел назад. За ветровым стеклом второй машины увидел спокойное лицо Ивашкевича и сел в кабину.
— Поехали. — Кирилл поерзал на сиденье, как бы уминая место. — Поехали, — повторил, хотя видел, что в руке шофера уже сверкнул бронзовый ключик.
Какое-то время глаза Кирилла еще удерживали подъезд. Катерина и Светланка все еще махали ему вслед, и сейчас это длилось дольше, чем было на самом деле; потом воображение вернуло его в казарму с длинными коридорами, с трещинами и затечинами на потолке; и генерал с затуманенными от недосыпания глазами, и товарищ Кондратов, склонившийся над картой у той лесной опушки юго-западней озера, где Кирилла должен встретить человек, все это обступило его. Он не мог выбраться из этого, последние впечатления мешали сосредоточиться на другом, что становилось теперь главным в жизни Кирилла.
Полуторка вынеслась из предместья и катила по сырому шоссе. В широких выбоинах, затянутых слюдяной водой, ветер торопливо выкладывал чешую. Свет утра уже распространился далеко, и все — коричневая трава на пригорках, приземистые, рыжие и, должно быть, колючие кусты вдоль дороги, воробьи на телеграфных проводах, — все сызнова начинало жить. Москва отодвигалась назад, дальше и дальше, и все-таки казалось, что она где-то впереди, и вот-вот машина помчится по улицам, пока не остановится у Крымского моста, перед домом, где стоят и ждут его Катерина и Светланка.
Кирилл опустил боковое стекло и выглянул из кабины: вторая полуторка не отставала. Голова Ивашкевича покачивалась, он дремал. Дорога то взлетала вверх, будто в остроконечные тучи, двигавшиеся в ту же сторону, что и полуторка, то с разгона свергалась вниз. Машина догоняла перелески, деревни, и несколько минут они бежали рядом с нею, потом отставали и терялись где-то позади.
Дорога ворвалась в еловый лес, будто упала на дно тесного ущелья. Кирилл заметил проводную связь, она пряталась в кустах, потом возникала поодаль от обочины и снова пропадала. Значит, неподалеку деревня, в которой разместились службы полевого аэродрома.
— Прибыли, — подтвердил шофер догадку Кирилла.
Полуторка, сбавив ход, вынеслась на площадь, окруженную вперемежку липами, и кленами, и молодыми елками, пышно распустившими подол у самой земли. То тут, то там кучились деревянные и кирпичные дома, камуфлированные в зеленое и оранжевое — цвета этой поры года. На настуженной земле догорали опавшие листья.
Перед Домом культуры шофер остановил машину, Кирилл выбрался из кабины, сделал несколько движений, разминая затекшие ноги. Он заглянул внутрь кузова под брезентовую крышу.
— Живы?
— Живы! — дружно и бодро, командиру в тон, откликнулись из кузова.
— Жи-вы-ы! — Кирилл узнал Пашин голос. Паша выскочил из кузова, расцарапав руку, стряхнул проступившую кровь в траву и накрыл ранку сорванным с дерева влажным вызолоченным листком.
— О! — тут как тут вырос Тюлькин. — Уже кровь пролил, — воскликнул он с насмешливым сочувствием. — Герой. — И, хмыкнув, на всякий случай отошел.
Подкатила вторая полуторка.
Десантники поднялись на блестевшие после дождя каменные ступени Дома культуры.
Они ввалились в помещение, не проявив и малейшего любопытства к случайному крову, точно бывали тут не раз. Солдатский постой — и все.
Колхозный Дом культуры был неприветливо пуст. С потолка, со стен в разных местах обвалилась штукатурка и проступала голая дранка. Затоптанный пол просторного помещения хранил белые от осыпавшейся известки отпечатки множества сапог, словно перепутались сотни троп. На окнах засохла размазанная дождями пыль, и сквозь грязно-матовые стекла падал мглистый свет. Дверь в зрительный зал грубо заколочена досками, над ней, нелепая сейчас, висела вишневая плюшевая портьера. В открытые форточки залетал ветер, и складки на портьере расходились в стороны, как круги по тронутой багровой воде. А в углу громоздились как попало трубы, валторны, тромбоны — беспорядочная груда потемневшей меди. Плакат с обвисшими краями — должно быть, вывешенный перед самой войной — радостно приглашал на первомайский вечер.