Страница 115 из 130
— Шахорка сейчас немногого стоит, ты ж знаешь. Немцы не хотят больше рисковать и двигают по Шахорке самые пустяки. Главное идет по другим дорогам. Что толковать о ней?
Кирилл молчал, как бы вдумывался в то, что высказал Ивашкевич.
— Что предлагаешь? — сказал наконец.
— Северную переправу через Турчину балку.
— Северную? — Кирилл глянул в верх карты. — Да-а… Глуше глухого. Отсюда километров шестьдесят с гаком, — определил на глаз. — И какой же это мост?
— Не мост, — согласился Ивашкевич.
Но разведка доносила в обком, что по северной дороге — грейдер не грейдер, большак не большак — противник скрыто ведет к фронту грузовики с солдатами. Тур-чина балка в том месте особенно широка и глубока. Немцы перебросили через нее крепкую переправу. Ее и рвать. «Подумайте у себя в отряде, — сказал Лещев Ивашкевичу, — подумайте и действуйте».
Кирилл вглядывался в карту, словно в натуре рассматривал дорогу, и переправу, и местность вокруг.
— Какой же это мост? — повторил, не отрываясь от карты.
— Не в том, Кирилл, дело, что не мост. Дней несколько все же промыкаются, пока опять переправу наведут. Не на железной же дороге! Но взрыв натолкнет немцев на мысль, что партизан следует искать в этой, а не в нашей зоне, вот дело в чем. Пусть поищут. Мы же на время отведем угрозу от Синь-озер. Отвлекающий, так сказать, маневр.
— И можешь ты портить мои планы, — поднялся Кирилл с нар. — Комиссары, наверно, для того и существуют, чтоб напоминать командирам, что они дураки.
— Вся-то их работа…
Оба рассмеялись.
— Я выяснил, транспорт движется через переправу днем. Ночью все-таки побаиваются. Хоть партизан, полагают немцы, там пока нет, — продолжал Ивашкевич. — Местные люди сообщили.
— А охрана как?
— Не без охраны, конечно. Охраняют немцы. Только немцы. Днем — один, ночью, говорят, два, а то три и четыре. Повторяю, смысл в том, чтоб сбить немцев с толку — партизаны будто бы перебазировались туда. Ты же знаешь, товарищ Кондратов настаивает на таких маневрах. С толку чтоб сбить. И переправа, конечно, в счет.
Обдумывали. Прикидывали.
— Кого пошлем? — вполоборота остановился Кирилл.
— Я бы Плещеева, — вопросительно посмотрел Ивашкевич. — Серьезный, подобранный, точный. Настоящий кадровый офицер.
— А с ним?
— С ним? Если Натана?
Кирилл, как всегда, принимая решение, шагал из угла в угол, покусывая нижнюю губу.
— Ладно. Давай еще Сидоровну. Ей и в деревню завернуть можно, и на дорогу выйти, да мало ли. Давай с ними Сидоровну.
— Давай.
К утру второго дня они дошли до какой-то деревни, которой не должно было быть на их пути.
«Либо на карту не нанесена, либо шли не так», — встревожился Плещеев. Перед деревней зиял кривой овраг. В овраг спускалась тропка, которую, пока шли, не видели. Тропка кинулась им под ноги у самого оврага. Она пересекала овраг и выползала наверх, к передним избам. «Сбились с маршрута, — понял Плещеев. — Где-то здесь сбились, у Турчиной балки, она недалеко, немного левее». Два раза, сняв сапоги, переходили они ее вброд. Тут, в своем нижнем ходу, вода в балке по-весеннему кипела, черная и быстрая.
Бросив на землю мешки, Плещеев и Натан отвернули закатанные штанины, натянули на ноги сапоги. Прасковья Сидоровна замочила юбку и, повесив корзинку на еще голый сук березы, отжимала с подола воду.
Натан достал из кармана пачку папирос.
— Кури.
Плещеев удивленно взглянул на пачку, взял папиросу с длинным мундштуком, плотно набитую темно-желтым табаком, будто наполненную медом. Помял пальцами, сунул в зубы.
— Довоенные, — похвалился Натан. — Пашка раздобыл.
Закурили, с наслаждением втягивая в себя дым.
Они стояли в болотном перелеске и сквозь редкие кусты смотрели на видневшиеся избы.
— Деревня немалая для этой совсем глухой местности, — сказал Плещеев.
— Ну? — спросил Натан. Это значило: как быть дальше?
Плещеев молчал.
— Хорошо, не ночью наскочили на деревню, — сказал наконец. — В темноте и не заметили б ее. В такой могут и немцы быть. А полицаи обязательно. Переправа же недалеко. — Он сделал две затяжки, одну за другой, выкуренную папиросу, погасшую, растоптал, выпустил дым. — Повезло.
— Рискнем? — спросил Натан. — Ночью обойдем ее, и напрямую.
Плещеев посмотрел на него, с минуту не отводил глаза.
— Нет, — покачал головой.
— А что же тогда?
— Вернемся и возьмем дорогу с того места, где сбились.
Прасковья Сидоровна машинально взглянула на свою мокрую юбку.
Повернули обратно к Турчиной балке.
Теперь вода в балке была не черная, а сизая, с синьцой, словно в нее окунулось утреннее, чуть облачное небо. Держась за голые ветки кустов, спустились и по крутым склонам балки поднялись наверх на противоположную сторону.
— Пойдем берегом. Метров сто отступим от балки, и вдоль берега, — сказал Плещеев решительно. — Тогда не собьемся.
— Но километрах в четырех от переправы ни леса, ни даже кустов. Голо, — тоже твердо напомнил Натан. — Посмотри карту.
— Смотрел. Раньше вечера не доберемся. А вечер скроет нас.
— Вечер скроет и патруль, — сказал Натан. — Вечер ко всем одинаков.
— А гранаты у нас для чего?
— На крайний случай.
— О крайнем случае ты и говоришь.
Оба замолчали.
Шли редкими перелесками — березовыми, осиновыми, В просветах была видна Турчина балка.
Турчина балка неровной темной линией тянулась сбоку, и они не выпускали ее из виду. Кончились перелески, появились болотные кочки. Сапоги становились тяжелыми, они были облеплены комьями мокрой желтой земли.
«Взорвем переправу, вернемся, и пойду пробиваться на восток, к линии фронта, — размышлял Плещеев. — Обратно в действующую армию». Он мог и раньше уйти, его не удерживали. Нет, нельзя было раньше. «Человек из плена — одно, из партизанского отряда — другое…» Может быть, придется идти от отряда к отряду — дорога большая. Пусть. Но — в армию! Он артиллерист. А Натан… Натану, конечно, сложнее пробираться по немецким тылам. Да он и здесь в деле. Плещеев стал думать о Натане. На войне не бывает ни то ни се. Либо человек, либо подлец. Под огнем узнается сразу. Натан — человек. Хороший человек.
Плещеев увидел: Натан подтянул на плечах мешок со взрывчаткой. Он тоже шевельнул плечом, и мешок принял более удобное положение.
Вот и еловая роща, последняя — показывала карта. Вдали виднелся холм. Он то пропадал, придавленный тяжелой стеной чащи, то сквозь прогалины резко проступал, одинокий, круглый. В соломенном свете полуденного солнца холм казался легким, пустым, как надутый шар, — стоит дунуть ветерку, и он сорвется с земли. Холм — самый верный ориентир. Он должен быть все время слева. Глаза Плещеева находили его каждый раз, когда деревья расступались.
Прошли рощу. За нею — открытая, местами болотистая, равнина, до самой переправы. «К заходу солнца доберемся. А раньше и не нужно». Плещеев взглянул на Прасковью Сидоровну. Она шла трудно, и это было видно. У него тоже ныла нога, после ранения он утомлялся в долгих переходах. «Передохнуть бы…» Он вдруг заметил, в траве лежала колея, старая, судя по следу. «Дорога, значит». Взяли в сторону от колеи.
Почувствовали, что проголодались. Расстелили плащ-палатку, и все уселись на нее. Прасковья Сидоровна молча вынула из корзинки хлеб, кусок вареного мяса. Узким и длинным ножом-складнем Плещеев нарезал ломти хлеба, нарезал мяса. Сложил нож, сунул в карман. Поели.
Пошли дальше. Часто останавливались, прислушивались. Начиналась безлесная местность. Переправа была уже близко. Километра четыре.
Они услышали, там, где пролегала колея, прогрохотала телега. «Пошла на переправу, — решил Плещеев. — Сворачивать ей некуда». Из леса, видневшегося за холмом, надвигался вечер. Воздух синел, и в землю врезывались густые тени.
— Разведаем обстановку, — сказал Плещеев, — Потом тронемся.