Птицы поют на рассвете

— Трофеи считать приятно. Будем радировать, — сказал Кирилл. — Немцы без разведки не обойдутся. Надо ждать «раму». По вершинам и пойдет, знают же, что зенитки партизанам, как воробью музыка. Ни одной душе не выходить из землянок. Все дела перенести на ночь.

— «Рамы» не миновать, — подтвердил Ивашкевич. — Обшарит Синь-озеры.

— Так, говоришь, удалось?.. — хотелось Кириллу еще раз услышать об этом.

— И летели же вверх тормашками. И летели же! — устало прилег Ивашкевич на нары.

— Конечно, летели, им же прямо к богу зеленый светофор открыли.

— Какой там зеленый! — смеясь, махнул рукой Ивашкевич. — Светофор-то был красный: ни шагу дальше. Эх, и красный! Мины сработали что надо. Такой был огонь! Видел бы ты!..

— Видел бы я… — Лицо Кирилла стало пасмурным. — Мне с вами на «работу» уже не ходить. Что я теперь? Стреляная гильза.

— Не то, — твердым жестом отвел эти слова Ивашкевич. — Пустая гильза, значит — стреляла. А выстрел твой, дружище, и тут и в Берлине слышен был. Как же: генерал, гебитскомиссар!..

— Ух, как громко! Тоже как выстрел. Холостой.

Ивашкевич смущенно развел руками: «Уж как хочешь думай. Только нет, не холостой…»

— Утешения, — процедил сквозь зубы Кирилл и поднялся с нар. — Видишь? — кивнул на бинты. — Белые, чистые, ничего не подумаешь. А под ними все равно боль. Так и слова твои — правды не прикроют.

Кирилл, покусывая губу, нервно шагал по землянке. Правый рукав выдернулся из кармана и вяло болтался пустой. Левую руку, забинтованную, держал перед собой. Голос звучал резко.

— А я еще не довоевал, понимаешь? А нельзя не довоевать.

Ивашкевич молчал. «Пусть выговорится. На душе будет легче».

— Нельзя не довоевать, — с горькой страстью настаивал Кирилл, — но мне теперь быть только свидетелем борьбы. Имя мое внесут в списки доброго Наркомата соцобеса, спасибо Советской власти, есть такой, и…

— И… что? Разве пенсия освободит тебя от обязанностей коммуниста? — Ивашкевич тоже встал. В глазах сквозило сдерживаемое волнение. — Ты же знаешь, ничто на свете от этого не освобождает.

— Знаю, знаю… — Недовольная гримаса исказила лицо Кирилла. — Стойкость, мужество, «Как закалялась сталь» и так далее… А зачем, скажи, это нужно, если я уже ни богу свечка, ни черту кочерга? Да ладно. Не говори. Все и так ясно.

— Постой, постой, — пробовал Ивашкевич перейти на шутку, — не думаешь ли дезертировать?

— Я теперь, Гриша, дезертир официальный…

Шутка не получилась.

— Не тебе говорить, не мне слушать такое, — с укором сказал Ивашкевич.

Еще хотел он сказать, что болезнь всегда меняет человека, но Кирилл выздоравливает и снова становится самим собой. А война не вечна, война умрет, впереди годы и годы настоящей жизни, и в жизни той тоже нужны храбрецы. Жизнь всегда требует храбрости.

— Кирилл, я верю в тебя. Потому и говорю, что верю.

— Брось. — Кирилл опустил голову, глаза смотрели в пол, устланный еловыми ветками, казавшимися в сумерках черными. — Понимаешь, когда нет хлеба, ну совсем нет, — человек умирает. Когда кончаются надежды — тоже… Надежда в сердце, как кровь в жилах. Понимаешь ты это?

— Загнул, Кирилл. Я сам у тебя надежды, как жаркие угольки из костра, таскаю. А ты говоришь…

— Ну и стреляешь, братец. Ну и стреляешь. Да все холостыми.

— Зачем — холостыми?

— Э, — поморщился Кирилл. — Чего крутить?

— Крутить, конечно, незачем.

— А крутишь. Из жалости, понимаю. А на кой мне она!

Тесно, тесно в землянке. Тесно, когда человек волнуется, и он должен шагать, шагать…

— Ты знаешь, Гриша, я давно в партии, — как бы вслух размышлял Кирилл, — и я привык действовать. Идея, братец, не слова, а действия. По крайней мере, для меня. Я никогда не избегал препятствий. Из гордости не избегал. А теперь, какая там гордость, если ни к какому делу мне уж не прикоснуться, если кротовья кочка для меня гора… — Кирилл задыхался, словно пробовал взбежать на гору. — Помнишь Кастуся? Верно говорил старик: а и ворона ест-пьет…

— Верно говорил старик, — согласился Ивашкевич. — И что?

— А ничего, — искоса взглянул на него Кирилл. — Есть буду, пить буду.

— Кирилл, не кажется тебе — не о том и не так говорим?

— Я правды не боюсь.

— А думаешь, это и есть правда?

— Э, братец, это уже похоже на урок политграмоты. — Кирилл остановился, чересчур внимательно посмотрел на Ивашкевича.

Ивашкевич не заметил, не хотел замечать болезненной задиристости Кирилла. Он продолжал:

— И хорошо знаешь, что найдешь свое место.

— Позволь, позволь. К чему клонишь? Какое же место, товарищ комиссар, я должен, по-твоему, искать? — Кирилл не спускал с него колючих глаз.

Он не выносил, когда кто-нибудь разделял с ним его сомнения, выражал сострадание. Ни от кого не хотел слышать утешительных слов. Даже от Ивашкевича.

— Какое же место я должен искать, — повторил он. — Я командир отряда, тут и место мое. Я сказал, кажется, достаточно понятно?

Кирилл направился к двери. Шаг был подчеркнуто упругим, вызывающим. Ивашкевич не остановил его. Он улыбнулся исцеляющей вспышке Кирилла.

46

В Синь-озеры шла весна, шла со всех сторон.

Кирилл открыл глаза и взглянул на окошечко. Окошечко фиолетовое, и он понял: ранний час. Нары были холодны холодом весенней ночи. Он почувствовал дрожь. Его потянуло из землянки. Ноги сами спустились на пол, и он ощутил мягкость утоптанной хвои.

Зашуршали верхние нары. Коротыш завозился.

— Дядя Кирилл, — соскользнул он вниз. — Надо чего?

— Нет. Ложись.

Они остались вдвоем. Вчера Ивашкевич отправился в обком.

— Чего, дядя Кирилл? — допытывался Коротыш, обеспокоенный, что тому не лежится.

— Одень-ка меня, братец. Натяни штаны. Теперь сапоги. Э, разве так наматывают портянку, а еще боец! Гимнастерку. Рукав заткни за ремень. Давай телогрейку. Вот так.

— А я с вами, дядя Кирилл. — «Куда ж ему одному, — испугался Коротыш. — Еле ходит…»

— Не надо. Поспи. Видишь, и солнышко спит еще.

Кирилл выбрался из землянки.

Под ногами синел рассвет. «Скорей бы солнце. Не свет его — тепло…» — поежился Кирилл. От смолистого воздуха кружилась голова. Кирилл дышал глубоко, порывисто. «Дойду до тех вон берез», — дал он себе задание. Он шел и шел, и когда достиг берез, захотелось идти дальше, до полянки, за которой находился дозор. Ветер нес запах оживших деревьев, бросал в лицо капли, белые, как снег, они скатывались и приятно холодили щеки.

Кирилл услышал, лес полон птиц. Близкий и далекий пересвист, и тихое воркованье где-то рядом, щебет и писк над головой, и чириканье еще выше, и еще выше озорное щелканье. Деревья пели. Птицы сновали в ветвях, они были всюду, их не видно, но их много, как людей на земле. «Птицы всегда поют на рассвете, — подумал Кирилл. — Сполна хотят они прожить свою короткую и, должно быть, нелегкую птичью жизнь. И с первым светом начинают…» — улыбнулся он.

Воздух зарозовел, и наконец взошло солнце. На землю упали кольца и кружева, выделанные из теней и света. Золотыми мечами солнце врубалось в хвойную гущу. Кирилл смотрел, как легкие тени метались из стороны в сторону, выравнивались на секунду и снова бросались влево-вправо, и в этом была нетерпеливость. Что-то всколыхнуло в нем это трепетное беспокойство, что-то очень близкое и доброе напомнило ему.

Кирилл остановился, от слабости дрожали ноги, он упал бы, если б не опустился на старый размокший пень. У самого пня увидел тоненькую травинку, похожую на зеленую иголку, она пробивалась к свету, и Кирилл смотрел на нее, смотрел и ждал, и травинка чего-то ждала и не двигалась дальше. В овраге жались вялые сугробы, словно хотели укрыться от солнца, и казалось, это проплывавшие облака оставляли след. Пахла потеплевшая земля, еще не совсем вышедшая из-под снега, обмякшего, зернистого, какого-то черствого цвета.

Кирилл втянул в себя сырой душистый воздух. «Скоро сеять…» Он улыбнулся этой нечаянной мысли, такой мирной, смутной и далекой. Улыбка была тихая, грустная. Он повернул голову и только сейчас заметил, что три березы стояли возле пня. На голых ветвях висели сияющие капли, как прозрачные ягодки, и сквозь них виднелось солнце. Ветер тронул березы, и ветви уронили капли на землю, в черные дырочки, которые пробуравили тысячи капель, упавшие прежде. «Скоро сеять, — повторил он про себя. Мысль не уходила, странная здесь, она завладела им. — А потом придет и время жатвы…»