Страница 2 из 12
Из эвакуации Михаил Леонидович и Татьяна Борисовна вернулись в свою прежнюю квартиру на Кировском проспекте. У Татьяны Борисовны были любимцы; Герцен, Чернышевский и Добролюбов. Потом я обнаружила, что Александр Иванович - замечательный писатель, а Николай Гаврилович - наоборот, но бабушка любила их одинаково и жила по их заветам: долг гражданина - помочь товарищу в беде. А в беду в те чудесные послевоенные годы попадали почти все, кто уцелел в тридцатые. В квартире на Кировском было тихо: дедушка работал. Бабушка Лозинская с укором смотрела на вольную, безмятежную жизнь толстовских детей. Лучше бы сели за книгу или помогли неимущим.
Летом мы вместе с Лозинскими жили на даче в Кавголове. Дедушка появлялся к обеду и общался с внуками, как с друзьями: с уважением и интересом. Вечерами мы играли в буриме, писали рассказы или повторяли за дедушкой скороговорки из его детства: "Вы не видели ли, Лили, лили ли лилипуты воду?", "Ну-ка, детка",- дед кадетику сказал". Мне было одиннадцать лет, когда Михаил Леонидович спросил меня: "Как ты думаешь, можно ли написать: "Она взяла себя в руки и села за стол""? Перед ним лежала книга одной ленинградской писательницы. Я не знала, как ответить, чтобы дедушка остался мной доволен, и надолго задумалась. Он улыбнулся и погладил меня по голове.
Почти полвека прошло с тех пор, как Михаил Леонидович любовался через дачное окно озером Хеппоярви. Теперь из-за разросшихся деревьев и кустов озера больше не видно. А плакат, нарисованный внучкой Катей ко дню рождения дедушки, так и висит на веранде. На нем изображен дедушка с палкой. Он смотрит вверх на дерево. Внуки гроздьями свисают с веток. Сбоку написано:
Дедушке, лучшему в мире,
Мы поздравление шлем.
Носится радость в эфире.
Дедушку любит весь дом.
Михаил Леонидович стихи похвалил, он всегда поощрял литературные устремления внуков.
После дедушки осталось много шуточных стихов. На Новый сорок шестой год он посвятил своей дочери, моей маме, такое стихотворение:
Прекрасной дочерью своей
Гордился старый Кочубей,
Сошедший с плахи в ров могильный.
Будь он свидетель наших дней,
Он умер бы еще страшней:
От корчей зависти бессильной.
Жизнь Лозинских в советской России шла по краю пропасти. Несколько раз они уже скользили по кромке, но чудом удерживались.
Мне повезло: я их застала, я их помню. Не знаю, с кем их сравнить: с первыми христианами, с греческими стоиками или с энциклопедистами эпохи Просвещения.
Умершие в один год и день, они вечно едут в поднебесье на золотой колеснице,- небожители, почему-то оказавшиеся моими дедушкой и бабушкой.
Наталия Никитична Толстая
Быть как все
Когда соседка звонила в дверь: "Муку дают на Литераторов!" - няня одевала всех троих детей и спешила во второй двор большого дома. Давали по полкило муки и десятку яиц в руки. Послевоенные очереди были тихие, длинные. Стояли с детьми и внуками, чтобы больше досталось.
Наташа любила стоять в очередях, рассматривать, какие бывают люди, и представлять их жизнь. Все окна выходили во двор, на очередь, и Наташа разглядывала волнующие подробности незнакомой жизни. Между окнами видны были яблоки или банки с чем-то красным, намятым. Бабушка держит под мышки ребенка, который стоит на подоконнике и смотрит в мир. Бабушка время от времени целует внука в затылок - любит. Мужчина в майке подходит к окну, чтобы закрыть форточку. Мужчин Наташа не любила. Зачем женщины пускают их жить в свою комнату? Неужели и у той доброй бабушки с внуком живет какой-нибудь дядька?
Смотря снизу в окна, Наташа выбирала какое-нибудь особенно понравившееся - где играли котята или лежали еловые ветки с кусочками ваты и представляла, как бы она там жила и какие оказались бы соседи. О том, что все квартиры коммунальные и что нет тут ни ванных, ни горячей воды, она уже знала от женщин из очереди. Настроение портили брат и сестра. Они не хотели стоять как положено - смирно, держа няню за руку, а бегали кругами вокруг очереди. Сестра время от времени шептала брату на ухо, ее выдумки были неистощимы, а брат охотно выполнял разовые поручения: издалека показывал язык или кулак.
Или подкрадывался и хлопал Наташу по спине. Няня отгоняла брата авоськой: "Это не дети, а наказанье божье!"
Очередь с интересом слушала няню.
- Я у немцев пять лет жила. Чудные люди. Когда из Петрограда уезжали, как меня с собой звали... не поехала, дура. У евреев три года жила, как у Христа за пазухой. Дети - золото. А эти ни к чему не приучены,- няня кивала в сторону сестры и брата, которые слаженно протягивали в сторону Наташи четыре фиги.- Собаку завели, никто с ней гулять не желает. Хозяин каждый год машину меняет. Учителей нанимают, а школьные передники купить не могут. Вещи разбросают, ищи целый день. Надо молебен отслужить.
Нянины повести находили отклик у женщин в плохих пальто.
- Нынче бар нету.
- Родители ученые, денег много, вот и балуют.
- У их дедушка, когда помирал, завещание оставил: выдать на каждого внука по миллиону.
- Чего же они за мукой стоят, если у них миллионы?
Няня умолкала и уже не рада была, что начала. Наташа прижималась к ней и закрывала глаза. Больше не хотелось жить за окном с котятами. Хотелось домой.
Наташа рано догадалась, что она виновата. Виновата, что на дом приходит учительница музыки и учительница английского. Что бабушка на такси возит в ТЮЗ, а после спектакля старенький режиссер поит их чаем в своем кабинете. Что гости родителей не похожи на людей в очереди. Что няня водит в школу, а домработница стирает и готовит обед. Превратиться бы в другую девочку и жить, как живут остальные, в узких комнатах, где из книг только школьные учебники, где бабушки много пекут, и всегда чисто. И на кровати, на покрывале сидит кукла, протягивая руки и ноги навстречу входящему.
Наташа чувствовала себя виноватой и в том, что учительница пения, Ида Ильинична, приходит в школу всегда с красными от слез глазами. На ее лице лежал отсвет тайной муки. Уроки пения проходили в бывшей гимназической уборной. Убрали только стульчаки и поставили стулья в несколько рядов, но перегородки оставили, и задние ряды сидели, разделенные фанерными стенками, не видя друг друга.
"След кровавый сте-е-елется по сырой траве",- пели девочки дурными голосами.
Наташа смотрела с любовью на Иду Ильиничну, но та никогда не поднимала глаз. Другие учительницы замолкали, когда она проходила мимо. Как Наташе хотелось сделать Иде Ильиничне что-нибудь приятное! Незаметно положить на рояль бутерброд с сыром или сунуть ей в стол открытку "Поздравляю с праздником!".
Перед сном Наташа просила: "Няня, расскажи, как ты жила у евреев".
- Как царева племянница. Вот как жила. Лучший кусок - мне. И одевали, и обували. А сколько подарков в деревню надарено... Хозяина, Розенштейна, как забрали, так и пропал. Вредил, говорили. Я-то знаю, он всегда за рабочих был. Почему Михаила Натановича посадили, нам не докладывали. Не нашего ума дело. А Яшенька и Жоржик с войны не вернулись. Берта Михайловна совсем одна осталась.
Изредка Наташа видела Берту Михайловну на Кировском проспекте, полную высокую женщину в стоптанных туфлях. Она всегда обнимала няню, и обе плакали.
- Зайду к вам, зайду,- обещала няня.- Тяжело к ней ходить,- вздыхала она потом.- Начинает мальчиков своих вспоминать, а их уже не вернешь.
К няне приходили в гости две племянницы. Нюра всегда приносила домашнее печенье и мелкие яблоки. Про Веру говорили, что она прижила ребенка на фронте. Вера больше помалкивала и не притрагивалась к чаю, чтобы не подумали, что голодная. Наташа любила слушать племянниц.
- Ну как, Нюра, твоя новая соседка? Спокойная?
- Так-то ничего. Книжки всё покупает.
- Господи! Только пыль разводит.
- Я ей говорю: Ольга, глаза испортишь книжками своими. Даже не соизволит ответить.
- Места-то общего пользования убирает хоть?