Страница 6 из 8
По ходу дела я появлялся на сцене еще и в образе стражника. Людей катастрофически не хватало.
Назначена была премьера, в клуб набилось народу со всех курсов. На свои места прошествовали члены все того же худсовета, разгневанные строптивостью нашего руководителя.
Как и следовало ожидать, спектакль с треском провалился.
Уж в чем мы оказались настоящим театром, так это в интригах. Труппа мгновенно распалась. Часть интриганов во главе с Левантом перешла к более удачливым самодеятельным мэтрам. Мастер еще возился какое-то время с оставшимися. Мыкались по разным местам и в конце концов закончили свое совместное существование в Институте киноинженеров, где на последнем издыхании пытались поставить что-то из Арбузова.
Разбежавшиеся по другим коллективам честолюбцы называли Мастера патологическим неудачником. Как только его не ругали после незадачливого «Макбета»!
А я ему благодарен.
Как-то совершенно случайно и неожиданно для меня самого он открыл мне дверь в еще один сумасшедший дом – в питерский Дом писателя.
Местечко сразу пришлось мне по вкусу: и трех лет не прошло, как я стал постоянным обитателем «палаты № 6» на набережной Кутузова.
Дело в том, что именно Мастер прочитал мою первую повесть. Кое-что я уже тогда пописывал. Но прятал в стол. А повесть почему-то отнес ему на суд.
Мастер посмеялся, конечно, но неожиданно отправил меня к своему другу – поэту Шестакову.
А тот недолго думая – к писателю Сурову.
Валерий Петрович Суров вел крошечное лит объединение в далеком Тосно – туда из города приходилось добираться больше часа.
Писатель Суров очень любил женщин, выпивку и вообще жизнь. Был он человеком рабочим, родом из Казани, и кем только не вкалывал: монтажником в Набережных Челнах, шахтером в Норильске, где заработал силикоз. Подозреваю, эта болезнь и свела его впоследствии в могилу.
Он несколько раз разводился. А женился всегда по любви. От разных жен у него было много детей. Я лично знаю пятерых. Детей он никогда не бросал – помогал им чем мог. И рассказы у него были под стать биографии – про шоферов, монтажников, верных и неверных жен. Неудивительно, что Петрович ожидал подобных тем и от своих подопечных.
Возможно, я был бы и рад писать об общежитиях и бригадах. Но с таким жизненным материалом, как у Сурова, попросту никогда не встречался, поэтому и сочинял фантасмагории. Наставнику мой модерн откровенно не нравился: в стране передовиков и соцобязательств подражание Маркесу не имело перспективы. Петрович по-дружески советовал:
– Бросай выдумывать всякую чушь. Сочиняй о простых людях.
В то время ценился реализм. Да что там говорить – печатали только это. Сам Петрович уже выпустил несколько книг и считался мэтром.
Несмотря на любовь Сурова к выпивке, к нему тянулись не только алкоголики. Он запанибрата водился с начинающими авторами. А со мной почему-то особенно. Скорее всего, потому, что я вынырнул из другой социальной среды. Суров искренно хотел наставить меня на путь истинный и слепить из неудавшегося рок-н-ролльщика этакого крепкого середнячка-производственника.
Позже, в девяностые годы, рассказы про монтажников и шахтеров стали никому не нужны. Наступало время фэнтези, «воровских» романов и переводных детективов. Появились новые авторы – имя им легион.
Суров страшно переживал случившееся.
– Учился, учился писать десять лет, – говорил он мне с горечью, – и все коту под хвост!
Как и полагается рабочему человеку, он в который раз сменил профессию – заделался каменщиком, строил новым русским дома, клал печи и камины. Даже организовал небольшую фирму. Все вроде шло ничего, пока не случился конфуз. Петрович забабахал суперкамин какому-то важному перцу, но, кажется, тот не внял совету печника и сразу взялся топить – что-то там треснуло и поехало. Бандит обвинил во всем моего друга и «включил счетчик». Тогда все было просто. Петрович сменил квартиру, раздобыл пулемет Калашникова с двумя рожками, поставил под кровать и не спал ночами, ожидая «гостей».
Он сильно сдал. Хотя «гости» так и не пришли, что-то в Сурове окончательно надломилось.
В последний год своей жизни мэтр часто лежал на диване, попивая водку и размышляя о будущем, которое всех нас ожидает.
А потом ушел. Жалко его было до слез.
Но все это было потом.
Тогда, в начале восьмидесятых, мы недолго заседали в Тосно – вскоре ЛИТО перебралось на знаменитую улицу Воинова. Наверху, в одной из многочисленных комнат Шереметевского особняка, бразды правления от Петровича принял еще один реалист – Евгений Васильевич Кутузов.
Прозаик Кутузов мрачно предупредил всю нашу подрастающую литературную поросль:
– Здесь вам не лавочка для гениев.
И оказался прав. Думаю, гении подобного попросту не вынесли бы. На собраниях ЛИТО не только новичков раскатывали подчистую – и старожилам доставалось по полной! Схема была чрезвычайно проста: участники читали свои вирши, а затем их критиковали товарищи. После такой дружеской критики некоторых можно было вперед ногами выносить. Слабонервные не задерживались. Здесь и генералы могли рыдать как дети. Правда, вторая часть марлезонского балета проходила на ура: портвейн и водка рекой лились.
В ресторан нас пускали как своих. Туда – пообедать да и пропустить рюмку-другую – часто забегали жизнерадостные кагэбисты из Большого дома, благо до Литейного было рукой подать. Подвыпившие советские писатели их поддевали, приставая со всякой антисоветчиной – так, по-дружески. Те только отмахивались. И пили с диссидентами чуть ли не на брудершафт. В ресторане Дома писателя нельзя было не пить. Это там, наверху, во всяческих группировках и объединениях все друг друга ненавидели, а как спускались – начиналось неформальное общение.
После «общений» кто-то оставался спать под столом, кто-то ночевал в незнакомых парадных. Счастливчиков увозили с собой бдительные жены и любовницы.
С такой жизнью я долго не мог расстаться. Славные времена! Кутузов, заранее пропустив рюмашку-другую, широким жестом приглашал новоявленных литераторов в комнату. Все хотели сочинять. Все хотели печататься. С одной стороны от нашего неподкупного руководителя восседал диссидентствующий дворник, с другой – замдиректора крутого завода, коммунист со стажем и все такое прочее. Толклись рабочие, студенты, профессора. Трезвенники и отъявленные алкаши. Были свои сумасшедшие. Один графоман-любитель писал «на вес». Та к и объявлял, когда появлялся: «Поздравьте. Есть на гора еще один килограмм…»
Как-то моего дружка Вальку Цирюльникова, курсанта училища им. Комаровского (будущего военного строителя), после очередной литературной вечеринки загреб патруль. За откровенно веселый вид ему светили губа и прочие неприятности. Но недаром Цирюльников просиживал штаны на наших сходках: Кутузов тотчас засучил рукава. Достаточно было звонка важной военной шишке – заместителю коменданта города (тоже, как оказалось, любителю стихов и прозы), – и Вальку выпустили без всяких последствий.
А ведь еще были у нас и собственные таможенники, и врачи-реаниматоры, и комсомольские активисты, и партийцы – настоящий тайный орден, пронизывающий всю социальную лестницу вплоть до ЦК.
Свидетельствую: существовало удивительное и чрезвычайно разношерстное братство.
И все на почве любви к самому эфемерному из занятий – литературе.
Как говорится, гусар гусару…
Повторюсь: изящная словесность не обходилась без собственных оригиналов. Здесь писатели-любители и писатели-профессионалы рокерам и всяческим хиппи могли вперед сто очков дать.
По двум ресторанным залам Дома писателя часто бродил мрачный Владимир Рекшан, который тогда еще пил – и здорово, надо заметить.
Долгое время патриарх питерского рок-н-ролла тоже разрывался между музыкой и прозой.
Группа «Санкт-Петербург» уже отгремела свое – правда, их все еще куда-то приглашали, где-то они время от времени выступали. Но Рекшан взял другой курс – на рассказы и повести. Его не печатали. Он переживал – и писал. Его вежливо отшивали. Он не сдавался, так как был еще и спортсменом – привык брать высоту.