Страница 5 из 18
Она. Вот только похмелюсь на Серпе и Молоте и тогда все расскажу.
Сцена «Едут» переходит в танец «Бездны по вечерам».
Веничка. Но – пусть. Пусть я дурной человек. По утрам, и с перепоя я сам о себе такого же мнения. Зато по вечерам: какие во мне бездны по вечерам!
Она. Я вообще замечаю: если человеку по утрам бывает скверно, а вечером он полон замыслов, и грез, и усилий – он очень дурной, этот человек.
Женщина. Вот уж, если наоборот – если по утрам человек бодрится и весь в надеждах, а к вечеру его одолевает изнеможение – это уже точно человек дрянь, деляга и посредственность.
Веничка. Конечно, бывают и такие, кому одинаково любо и утром, и вечером, и восходу они рады, и закату тоже рады, – так это уж просто мерзавцы, о них и говорить-то противно.
Она. Противно!
Женщина. Противно!
Веничка. Если ты не подонок, ты всегда сумеешь так набраться за день, чтобы к вечеру подняться до чего-нибудь, до какой-нибудь пустяшной бездны!..
Веничка. Господь, вот ты видишь, чем я обладаю? Но разве это мне нужно? Разве по этому тоскует моя душа? Вот что дали мне люди взамен того, по чему тоскует моя душа!
Женщина. Серп и Молот – Карачарово!
Она. И немедленно выпил.
Веничка. Мой дух томился в заточении, теперь я выпущу его погулять!
В тамбуре
Веничка ОТЕЛЛО. Если кто и видел – пусть. Может, я там что репетировал? Может, я играл в бессмертную драму «Отелло, мавр венецианский»? Играл в одиночку и сразу во всех ролях. Я, например, изменил себе, своим убеждениям. Вернее, я стал подозревать себя в измене самому себе и своим убеждениям. Я себе нашептал про себя – о, такое нашептал! – и вот, я, возлюбивший себя за муки, как самого себя, – я принялся себя душить. Схватил себя за горло и душу. Да мало ли что я там делал!
Общежитие
Женщина. Послушай-ка, ты это брось.
Веничка. Что «брось»?
Она, Брось считать, что ты выше других. Что мы мелкая сошка, а ты Каин и Манфред!..
Веничка. Да с чего вы взяли?
Женщина. А вот с того и взяли. Ты вчера пил?
Веничка. Пил.
Она. Много пил?
Веничка. Много.
Женщина. Пиво пил?
Веничка. Пил.
Женщина. Сколько кружек?
Веничка. Две, три, не помню.
Женщина. А я помню. Ну, так вставай и иди.
Веничка. Да куда «иди»?
Она. Будто сам не знаешь! Получается так – мы мелкие козявки и подлецы, а ты Каин и Манфред.
Веничка. Позвольте, я этого не утверждал.
Женщина. Нет, утверждал. Ты со вчерашнего дня это утверждаешь. Не словом, но делом. Даже не делом, а отсутствием этого дела. Ты негативно это утверждаешь.
Веничка. Да какого «дела»? Каким «отсутствием»?
Она. Да известно, какого дела. Поссать ты не ходишь! Вот что!
Веничка. Нет, ребята, вы меня неправильно поняли.
Женщина. Нет, мы тебя правильно поняли.
Веничка. Да нет же, не поняли. Не могу же я сказать во всеуслышание: «Ну, ребята, я…ать пошел!» Не могу же я так…
Она. Да почему же ты не можешь? Мы можем, а ты не можешь! Выходит, ты лучше нас! Мы грязные животные, а ты как лилея!
Веничка. Да нет же! Как бы вам объяснить…
Женщина. Нам нечего объяснять.
Она. Нам все ясно.
Веничка. Да вы послушайте, поймите же! В этом мире есть вещи… Мне очень вредит моя деликатность, она исковеркала мне мою юность…
Женщина. Мое детство.
Она. И отрочество.
Женщина. С такими позорными взглядами ты вечно будешь одиноким и несчастным.
Она. Да!.. Где это мы сейчас едем?
Женщина. Кусково! Мы чешем без остановки через Кусково!
Она. По такому случаю следовало бы выпить.
Веничка. Я лучше сначала вам расскажу!..
Голос. «…в Кусково не останавливается. Следующая остановка – Новогиреево!»
Она. «…а потом уж пойду и выпью».
Ритм мучительных «кабельных работ» возвращает героев в траншею ночи.
Сцена «Кабельные работы».
Веничка. А там, за Петушками, где сливается небо и земля, и волчица воет на звезды, там, в дымных и вшивых хоромах, распускается мой младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев.
Женщина. Он знает букву «Ю» и за это ждет от меня орехов. Кому из вас в три года была знакома буква «Ю»?
Она. Никому. Вы и теперь-то ее толком не знаете.
Веничка. А вот он – знает, и никакой за это награды не ждет, кроме стакана орехов. Помолитесь, ангелы, за меня. Да будет светел мой путь, да не преткнусь о камень, да увижу город, по которому столько томился. А пока – вы уж простите меня – пока присмотрите за моим чемоданчиком, я на десять минут отлучусь. Мне нужно выпить кубанской, чтобы не угасить порыва. Выпить кубанской, чтобы не угасить…
Веничка уходит.
Пауза.
Мусоргский
Женщина. Я женщина грамотная, а вот хожу без зубов.
Она (вбегая). А Модест-то Мусоргский! Бог ты мой, а Модест-то Мусоргский! Вы знаете, как он писал свою бессмертную оперу «Хованщина»? Это смех и горе.
Веничка. Модест Мусоргский лежит в канаве с перепою, а мимо проходит Николай Римский-Корсаков, в смокинге и с бамбуковой тростью…
Она падает в канаву. Сцена «Мусоргский и Римский-Корсаков». Музыка «Хованщины».
Веничка РИМСКИЙ-КОРСАКОВ (Мусоргскому). Вставай! Иди, умойся и садись дописывать свою божественную оперу «Хованщина»!
Женщина (ходит за ними). Я женщина грамотная, а вот хожу без зубов. Он мне их выбил за Пушкина. А я слышу, у вас тут такой литературный разговор, дай, думаю, и я к ним присяду, выпью и заодно расскажу, как мне за Пушкина разбили голову и выбили четыре передних зуба. Все с Пушкина и началось. К нам прислали комсорга Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил меня за икры и спрашивает: «Мой чудный взгляд тебя томил?» Я говорю: «Ну, допустим, томил…» А он опять за икры: «В душе мой голос раздавался?» «Конечно, – говорю, – раздавался». Тут он схватил меня в охапку и куда-то поволок. А когда уже выволок – я ходила все дни сама не своя, все твердила: «Пушкин-Евтюшкин-томил-раздавался». А потом снова: «Раздавался-томил-Евтюшкин-Пушкин». А потом опять: «Пушкин-Евтюшкин»…
Римский-Корсаков не выдерживает, плюнув, уходит. Женщина присаживается к Мусоргскому, который пишет оперу.
Женщина. Да, с этого дня все шло хорошо, целых полгода я с ним на сеновале Бога гневила, все шло хорошо! А потом этот Пушкин опять все напортил! Я ведь как Жанна де Арк. Вот так и я – как немножко напьюсь, так сразу к нему подступаю: «А кто за тебя детишек будет воспитывать? Пушкин, что ли?» А он огрызается: «Да каких там еще детишек? Ведь детишек-то нет! При чем же тут Пушкин!» А я ему на это: «Когда они будут, детишки, поздно будет Пушкина вспоминать!»