Я подарю тебе землю (ЛП)

— Вы не должны были никому выказывать своего предпочтения, Альмодис, — мягко укорил ее граф. — Ваше дело — возглавлять совет.

— Но я не могла допустить, чтобы суд принял несправедливое решение только потому, что епископ на стороне священника.

— Хорошо, я понимаю ваше желание защитить этого человека, — примирительно ответил Рамон. — Но не вижу здесь ничего оскорбительного.

— Позвольте мне закончить. Когда я сказала: «Положу руку в огонь», в зале наступила тишина, и тогда со стороны зрителей послышался резкий пронзительный голос: «Кладите, может, кто-нибудь подаст вам мазь от ожогов». Таким образом, он дал всем понять, что готов сжечь меня заживо, а я бессовестно лгу, лишь бы защитить своего человека. Придворные потом все утро хихикали у меня за спиной. Думаю, вы понимаете, что, если помимо бесконечных нападок я должна сносить ещё и насмешки всяких ничтожеств лишь потому, что старший сын моего мужа не умеет вести себя в обществе, боюсь, честь нашего графства скоро будет втоптана в грязь. Думаю, вы уже поняли, что тот голос принадлежал Педро Рамону, кто ещё это мог быть?

Между супругами воцарилось напряженное молчание.

— Хорошо, я с ним поговорю, — произнес наконец граф.

— Вы говорите с ним с первого дня моего приезда, — нетерпеливо заявила Альмодис. — И после каждого разговора его выходки становятся все более наглыми.

— Чего же вы хотите? — повысил голос Рамон. — Чтобы я бросил его в темницу?

— Вовсе нет. Я лишь хочу, чтобы он придержал язык. Полагаю, что у графа Барселонского есть средства и помимо темницы, чтобы навести во дворце порядок.

Граф тяжело вздохнул.

— Наберитесь терпения, такие вещи вполне в его характере. Он с детства был очень упрямым.

— Просто вы позволяли ему так себя вести, не желая замечать, что упрямство этого ребенка растет вместе с ним. Педро Рамон давно уже не ребенок, он взрослый молодой человек, и если вы его не обуздаете, однажды настанет день, когда он потеснит вас с Барселонского трона.

— Я помню об этом, Альмодис. И поставлю его на место, дайте срок.

— Как скажете. Но имейте в виду, я в последний раз прощаю вашему первенцу подобную наглость. Если вы согласны, чтобы он и дальше вас позорил — на здоровье, но оскорблять меня я больше не позволю. В конце концов, он мне не сын, и я не обязана его терпеть... — в голосе графини зазвучала легкая угроза. — И мне бы не хотелось, чтобы однажды настал день, когда вам придется выбирать между ним и мной.

— Можете мне поверить, я найду на него управу.

— Очень на это надеюсь, — несколько смягчилась Альмодис, не слишком, впрочем, веря его словам.

Какое-то время супруги молчали. Граф по-прежнему обожал свою жену: рядом с ней он по-настоящему почувствовал себя мужчиной, а ее советы всегда способствовали процветанию Барселоны. Что же касается Альмодис, то после своих предыдущих неудачных браков она впервые заняла главенствующее положение, о котором всегда мечтала.

— А теперь, расскажите, Рамон, что привело вас ко мне.

— Мне нужен ваш совет и ваша помощь, — признался граф.

— Вы же знаете, что всегда можете рассчитывать и на то, и на другое.

— Тогда слушайте. Вы знаете, что графство благодаря своим купцам имеет глаза и уши во всех испанских королевствах. С нашими торговцами считаются даже во время войны, поскольку торговые пути — те вены, по которым движется кровь любого государства, и если торговля остановится, оно попросту умрет от голода.

— Я вас не понимаю, — растерянно произнесла она.

— Все очень просто. Мы можем сколько угодно вести с маврами бои за границы, но это не мешает нам с ними торговать.

— И что же?

— Я получил новости из Севильи. Меня просят оказать поддержку в какой— то кампании, имеющей прямое отношение к королю аль-Мутамиду.

— Какую поддержку? Кого и против кого вы должны поддержать?

— Пока я ничего не могу вам об этом сказать, поскольку сам не знаю. Знаю одно — примерно через месяц вам предстоит принять во дворце королевского посла Абу Бакра ибн Анимара, кастильцы называют его Абенамаром. Хотя двор Севильи считается самым великолепным в Испании, севильцы должны быть поражены роскошью и великолепием барселонского двора и богатством нашего города, пусть они поймут, что им предстоит иметь дело по меньшей мере с равноценным противником.

— В этом вы можете на меня положиться, Рамон. В прежней жизни за Пиренеями мне не было равных по части устройства торжеств с турнирами и выступлениями трубадуров. Будьте спокойны, вернувшись в Севилью этот утонченный посол будет с восторгом отзываться о том, как его принимали в Барселоне. Я устрою такие празднества, каких не знали со времен Карла Великого. Можете не сомневаться, после такого приема севильский король сам попросит вашей дружбы.

71    

После смерти Лайи, со времени которой прошел уже год, Эудальд Льобет сильно изменился. Теперь он подолгу прогуливался в одиночестве в садах обители Пиа-Альмония, пытаясь найти ответы на одолевавшие его вопросы. Христианское смирение и кротость, которые он всеми силами культивировал на протяжении всей своей духовной жизни, призывали его быть предельно осторожным, однако смутные сомнения, неустанно терзавшие его с той страшной ночи, понемногу оформились в ужасное подозрение, которым он не мог ни с кем поделиться. Взгляд Монкузи, обрывки фраз Лайи, не слишком убедительная история про какого-то неизвестного аристократа, якобы обесчестившего девушку... Слишком много возникало вопросов, и каноник решил во что бы то ни стало докопаться до истины.

В годовщину смерти Лайи Эудальд, будучи тонким знатоком человеческой натуры, воспользовался этим предлогом, чтобы разобраться наконец с беспокоившим его делом, и наведался в роскошный особняк Монкузи. Он был уверен, что эта скорбная дата окажет угнетающее действие на состояние духа Монкузи, и тот, возможно, решится наконец сказать правду.

Пользуясь выпавшей свободной минуткой, добрый священник решил прогуляться, а заодно и навестить советника. Такая возможность выпадала ему нечасто: слишком много времени отнимала служба графине. И теперь он решил пройтись по улицам города, чтобы привести в порядок мысли. Проблема заключалась в том, что он был в городе довольно известной фигурой, и горожанки не давали ему прохода, бросаясь буквально под ноги, чтобы поцеловать руку.

Он миновал больницу Эн-Гитарт, а там до Кастельвеля было уже рукой подать. У ворот особняка Монкузи ему пришлось посторониться, уступая дорогу карете, запряженной четверкой мулов, с опущенными шторками и с охраной из шестерых всадников, которая на полной скорости выехала из ворот особняка. Карета неслась с такой скоростью, что, несмотря на крик кучера, с силой натянувшего поводья, правое колесо задело ворота. Пропустив карету, Эудальд вошел.

Не дожидаясь доклада караульного, навстречу гостю вышел привратник. Священника в этом доме прекрасно знали.

— Добро пожаловать, архидьякон, — поклонился привратник. — У вас назначена встреча с моим сеньором?

— Честно говоря, нет. Я рискнул прийти, хотя знал, что могу не застать его дома.

— Он дома. Я сейчас же извещу его о вашем приходе. Уж мне ли не знать, что дон Бернат готов вас принять в любое время дня и ночи.

— Конечно. Но все-таки невежливо врываться в чужой дом, не предупредив о своем приходе.

— Вы же знаете, что мой сеньор всегда рад вас видеть. Вы в этом доме — желанный гость.

Попросив гостя немного подождать, слуга скрылся во внутренних покоях и вскоре вернулся в сопровождении дворецкого.

Тот почтительно поклонился и поцеловал руку священника.

— Дон Эудальд, я увидел вас из окна второго этажа и со всех ног бросился вниз, — пустился он в пространные объяснения. — Каретный двор — не место для такого человека. Я уже послал слугу доложить дону Бернату, что вы желаете его видеть. Он в своем кабинете, сегодня с утра он не слишком хорошо себя чувствует. Сейчас он разбирает какие-то документы со своим секретарем, Конрадом Бруфау. Я немедленно доложу о вашем приходе, не думаю, что он заставит вас долго ждать.