Я вернулся

Стою в очереди за хлебом и начинаю нервничать. Хлеб обещают подвезти, но это специальное стояние! Я уже так давно не стоял со своей страной в очереди за хлебом.

Вечером удалось наменять еще немного денег, и я зашел в аптеку. Анальгина не было, и я купил на полтора доллара мешок женских подкладок из города Котлас. Хоть я профессиональный акушер-гинеколог, но с этим у меня из-за врожденной деликатности всегда были проблемы. Я не знаю, как этими подкладками пользоваться. Моя жена, профессорская дочь Женька, сказала, что это подкладки на случай войны. Это специальный проект г.Котлас, их надо прикреплять к трусам крупными булавками. "В Америку бы послать!" - думаю я мечтательно.

"Познакомлюсь навсегда с состоявшимся мужчиной. 193232СПб до востр. Воронова". Объявление из газеты Шанс.

Говорят, что Черномырдин - Черномырдин по жене. А не по жене он не Черномырдин, а немец. Может быть, Шульц или Кнопф, а жена мордовка Черномырдина по отцу. А теперь еще и по мужу.

Федя едет в метро и бормочет: "Хочу в Иерусалим!" Иногда мне удается отвести разговор в сторону. Я уже не помню ни одного номера телефона, я забыл свой номер машины. Меня там посадят за банковские долги, какие-то проценты на проценты. Перед тем государством у меня нет никаких заслуг! Они не ценят, что я нарожал там детей и внуков, половина из них служит в израильской армии, пощадите! Я столько раз лжесвидетельствовал: я делал евреями русских и эстонцев, казахов и латышей! Чуть-чуть, Федька, потерпи, вырастешь и поедешь, куда захочешь. Осталось четырнадцать лет. Или потерпи хотя бы до снега.

Начинается фестиваль Балтийских театров. Якуты привозят Короля Лира, а эстонцы из Тарту Гамлета. Я пойду на Лира. Я так живо представляю себе, как он сидит на санях и курит трубку, а якутские гонерильи делят между собой чумы. Хорошо бы все люди на свете были якутами и всегда шел снег. А то приходит весна, ты начинаешь на что-то надеяться, а впереди все равно холод, тоска и смерть.

Богородской колбасы взял четыре палки. И гомельские спички из-за картинки. Написано просто: СПИД. И ни слова больше.

Книга Костелянца о теории драмы. Человеку девяносто лет, он насквозь глухой, и вдруг в книге открываются целые позитивные шекспировские миры.

Люди все изменились. Наташка Сафронникова говорит: "Может быть, ты забежишь ко мне на работу?" Дело в том, что пока был жив Лешка, я заходил к ним домой. Меня никому не приходило в голову приглашать на работу. Мой друг Дима Слободинский не верит, что люди могут меняться. Он говорит, что люди как старые футбольные мячи - из той же кожи, тот же рисунок, правда, обшарпанный. И хуже отскакивают.

Люда Старицина побыла месяц и возвращается в Израиль, и Саша С. побыл несколько месяцев и возвращается. В кино сегодня нечего делать. Мои дети возвращаются - разорилась компьютерная фирма. Я объясняю им, что в Иерусалиме стоит мой незакрытый тендер. Может быть, его еще не оттащила полиция. Плевать, что он не закрывается, на нем еще можно заработать море денег по семьдесят шекелей в час без грузчика. За холодильник не берите меньше ста сорока. Господи, как мне хочется оттащить на шестой этаж холодильник. Я завидую им нестерпимой черной завистью. Как мне хочется заработать сто сорок шекелей. Машина в приличном состоянии, только забрызгиваются свечи. Свечной ключ под сидением. Я не оставил лямки. Жесткие черные лямки, на которых я ношу мебель. Это моя последняя связь с единственной профессией, которой я сегодня владею. Я больше ничего не умею. Я уже забыл, как выглядят скальпель и кюретка. Мои мечты вернуться в операционную повисли в воздухе. Пусть придет к власти Зюганов, пусть все будут жрать одних миног и морскую капусту, но я не вернусь. Хочу ли я в лагерь? Я не люблю, когда люди рассуждают об этом в теплых туалетах. Понятно, что из лагеря очень потянет на Канарские острова. Ну и что из этого? Был такой в Венгрии легендарный футболист Пушкаш. Он ушел в 56-м из Венгрии и много лет таскался по Европе. Вот он сказал, что единственное счастье, которое он испытал в жизни, - это быть дома. Лучше мне не объяснить. Все время очень хорошо кожей. Может быть, это пройдет, когда кончатся все деньги. И в сытую Данию я не хочу. Мне вреден датский воздух. Я хочу, чтобы меня похоронили здесь, на проспекте французского коммуниста Мориса Тореза, и сделали мне надгробье из банок отечественной сгущенки, которую мне довелось сварить и съесть. Пойду-ка я, кстати, сварю еще одну баночку: батареи не топят, и необходимо серьезно готовиться к зиме.

РЕПОРТАЖ 6

Ах, когда я вернусь. Галич

Якутский театр. За доллар я иду смотреть Шекспира. За доллар я бы пересмотрел на якутском весь бессмертный репертуар. Это всего тридцать семь долларов или сто сорок восемь шекелей. А сонеты можно прочитать уже на русском. Перед театром Ленинского Комсомола якутская тусовка. Очень крепкие ребята, похожи на немигающих Голиафов. Я понимаю, что, когда они пять лет назад шли на русских с кольями, это были серьезные события. Главное, что им сразу удается распознать, кто не якут. Японцы говорят, что у японцев не узкие глаза, что это только европейские выдумки. Но у якутов глаза очень узкие, их вообще незаметно. Непонятно, как в темном зале они вообще могут следить за действием. В очереди в гардероб передо мной стоит якутка фантастической красоты. Вообще в Театре Ленинского Комсомола дикое количество якутов. Я думаю, что никто никогда не видел столько якутов вместе. Может быть, только на празднике оленеводов Севера. Я начинаю чувствовать себя якутом. У меня даже мать - якутка, она курит трубку и смачно ругается матом. Я представляю себе, что вернулся сюда из времени на специальном космическом корабле, а вокруг одни якуты. Девушку в очереди я спрашиваю, существует ли вообще литературный якутский язык. Я спрашиваю не для того, чтобы к ней вязаться, а просто мне интересно. У нее тонкие якутские губы и очень кругленький якутский лобик без морщин. Может быть, вот это - моя судьба. "Моя судьба" говорит довольно раздраженно, что у всех народов есть свой язык, и якуты, видимо, не являются исключением. Но сама она совершено не якутка и совершенно ничего про якутов не знает. Это мне не подходит.

На сцену выходит гражданин-министр республики Саха Андрей Борисов. Он же, по совместительству, худрук театра Ойунского, но говорит какие-то глупости. Потом выходят устроители фестиваля Балдом и говорят, что это фестиваль планетарного значения. От худрука республики Саха я решаю отталкиваться: вот так выглядят настоящие якуты, в гардеробе, наверное, была чистопородная казашка, для них оскорбление, если их принимаешь за республику Саха, хоть я ничего в этом стыдного не вижу. У меня в кармане израильский паспорт, я бы с удовольствием поменял его на Сохо вместе со всеми моими долгами. Министр культуры Якутии дарит Балтийскому дому бочонок для кумыса. Непонятно, кого они станут доить. Потом выходит народный артист Игорь Дмитриев и начинает манерно выламываться. Он говорит, что искусство -- это ниша. И мы должны в ней по возможности отсидеться. Еще он сообщает, что он готов на этой сцене поиграть, он не против даже, пожалуйста, с якутами.

Открывается занавес.

На сцену выходят человек семь пожарников в шкурах. Из царской ложи, из которой убили Линкольна, раздается рев дракона. Моя жена, профессорская дочь Женька, преподает в институте предмет "запись спектакля", и я стараюсь утереть ей нос. Из глубины сцены выходит существо неопределенного пола, похожее на певца Леонтьева в сапожках. Оно оказывается непосредственно королем Лиром. Делает "ууууу". На переднем плане два офицера Балтийского флота с кортиками, которые говорят "гур, дур, дур", значит язык все-таки есть, советская власть его не истребила. Зря я волновался и спрашивал о нем казашку. Вокруг строительные леса. Художника спектакля нужно усыпить. Сцена похожа на эшафот или на опалубку перед заливкой бетона. На трех веревках сушатся цветные индийские презервативы. Все актеры одеты в разнообразные наряды, у кого что было, но у всех меховая оторочка и обязательный лисий хвостик. Выходят три ослепительной красоты длинноногие дочки Лира. Среди безумного шумного текста я распознаю первое знакомое якутское слово "Коределия". Это она. Длинных ног совершенно не видно, но они угадываются. На голове у старших дочерей золотые тотемные знаки, а у "Коределии" на голове серебро. Появляется сильно переигрывающий шут, который все время рыгает. Я понимаю, что нахожусь в татарской орде. Никто этого и не скрывает, прежде всего художник. Роджер Мэннерс, граф Рэтленд, был бы потрясен судьбой своего детища. При этом краем сознания я отдаю себе отчет, что я дешевый сноб и для Shake-speares любая сегодняшняя постановка была бы одинаково нелепой.