Страница 2 из 4
— Ну, это ты брось! — Зииц остановился. — Предсказатели помногу раз все варианты перечувствовали. Старые даже в строгую спячку несколько младенцев положили — на случай, если мы все-таки утратим себя.
— Видишь ли, самые необратимые изменения подкрадываются и накапливаются постепенно. И не заметишь ничего, и назад не повернешь… Вдруг мы, новые, кинемся уничтожать свое прошлое, в том числе и спящих младенцев?
— Ишь куда загнул! Не настолько же переломится наше сознание?
— Много ты знаешь об Излучении!
— Немного. Но одно наверняка: оно расшатает наши организмы, и мы, наконец, выйдем под солнце из своего ночного одиночества!
— Может быть… Если выживем.
— Опять ты преувеличиваешь, чудак!
— Если бы…
Миччи вздохнул и покатился под горку, такой кругленький, взъерошенный и несчастный, что Тьоу отвернулась. Разве бедняга, с его мучительной неспособностью не думать, виноват, что волнуется за свои привычки, за настроение тави и особенно за одну молоденькую тавинку — за нее? Еще, вероятно, он просто боится Излучения: говорят, в какой-то момент наступит боль.
Не очень веря в свое возвращение, он даже с осинкой простился. И Тьоу его ни капельки не осудила: она и сама едва не сказала напоследок березке грустное «Прощай!». Вот Зииц — тот совсем другое дело. Для него новое хорошо уже тем, что оно — новое. Зиицу нравится быть чуть впереди остальных. К тому же, росой не пои — дай покомандовать. И хотя Тьоу на этот раз согласна с его мнением об эксперименте, но ведь и разделять мнения можно по-разному.
За мыслями Тьоу не заметила, как замедлила шаг, чем бессовестно воспользовался Миччи. Ворча и стеная по поводу раннего вставания, он повалился под кустик и мгновенно задремал. Убежавший вперед Зииц вынырнул откуда-то из-за пня, прикрикнул на соню и, не ожидая, когда Миччи кончит переминаться с ноги на ногу, прямо с середины продолжил спор:
— Представляете, как это здорово — тави и человечество лицом к лицу!
— А дальше? — осведомился Миччи.
— Что «дальше»? — не поняла Тьоу.
— Ну, предстанешь ты, вся такая шустренькая, юркая, с полупрозрачной кожей, с уродливыми — по их понятиям — глазами, со своими слабенькими четырехпалыми ручками… Неужели ты думаешь, что они будут в восторге от этой встречи?
— Должны ведь они понять, как нам надоело одиночество! Вы слышите, люди? Примите нас в братья!
Последняя фраза прозвучала безнадежно-отчаянно, как крайний аргумент в споре, как неожиданная петушиная нотка в голосе подростка. Солнце манило Тьоу крепко и непонятно. И никому не расскажешь про дневные краски, которые она урывала для себя ценой обожженных глаз. Потом все тускнеет, сереет, но эти первые мгновения она ухитрялась растянуть в памяти, дополняя солнечными бликами однотонный инфракрасный спектр своего фолля. А внезапное сегодняшнее желание остановить ту девочку-грибницу, поболтать с ней немножко. Тьоу цеплялась за ее курточку, окликала, дергала выбившуюся из-под капюшона прядку, но человеческий детеныш ее не понял. И Миччи со своей тихой любовью к уюту тоже ничего не поймет…
— Ты говоришь «братья»? — сказал Миччи. — Послушай, вон там идут твои будущие родственнички. Хочешь стать похожей на них?
— Где твоя объективность? — возмутился Зииц. — Мы должны смотреть с вершин цивилизации, быть достойными встречи…
— Погоди, Зииц, — остановила его Тьоу и повернулась к Миччи. — Разве так уж необходимо отказываться от нашей внешности?
— Тьоу, да или нет?
Она отбежала немного в сторону, взлетела на валун, сильно наклонилась к земле. Сонная малиновка чиркнула коготком о намокший край гнезда. Маленький обабок хрустко расталкивал шляпкой мох. Жук-листорез в дурном настроении переползал на соседнюю ветку. Из-за деревьев вынесло шум проходящего вдали поезда, и тотчас, все сметая, налетел запах перегретых рельсов.
— Пожалуй, нет. Но…
— Достаточно. Меня не интересует, почему нет. — Миччи, уже прилегший на траву, сладко зевнул и перевернулся на другой бок. — Странности преследуют нас уже сейчас. Взять хотя бы тебя, Зииц. Месяц спишь под валуном. Нравится?
— По правде говоря, не очень. Даже сухая сосна приятнее безразличного камня. — Зииц подпрыгнул и распластался вдоль соснового ствола, ритмично царапая пятками чешуйчатую кору. Не удивительно, что из дерева тотчас высунулась недовольная физиономия дядюшки Дилля. Поскольку никто его не заметил, он положил голову на руки и прислушался.
— Видишь, — проговорил Миччи, — ты решил во что бы то ни стало догнать человека, суметь все, что умеют люди. И забыл об их нежелании слышать. К тебе может крот на пару слов забрести. И осиновый корень с приветом и благодарностью прибьется… Одно не под силу нормальному тавну: власть над машиной.
— Браво, юноша! Немножко назойливо, но наглядно! — Дилль оперся о разлапистую ветку, кряхтя, извлек потихоньку все туловище. Он был очень стар, желт и свои ослабевшие глаза непомерно увеличивал настоем бересклета.
— Здравствуй, будь вечен, дядюшка Дилль! — виновато приветствовала его Тьоу. — Мы не знали, что ты отдыхаешь.
— Да. Я почувствовал.
— А Грагги? Тебе время быть на Поляне! — Зииц, не отлепляясь от ствола, быстро обернулся.
— Мальчик мой! — Дилль укоризненно понизил голос. — Ты же знаешь, что я против этой опрометчивой возни с «Перекрестком», кому только пришло в голову такое дурацкое название! К сожалению, все тави разделились вроде вас: из любых трех двое почему-то «за»… Спрашивается, куда деваться нам, которые не верят в человека? Вот не верим и все. Так, Миччи?
Миччи молча кивнул.
— Да и что нам, собственно, даст человек? Он роет и режет там, где мы просочились бы. Его окружают мертвые камни, металл, стекло. Даже дерево он сначала убивает, чтобы сжечь или, в лучшем случае, построить дом. Мне, старику, смешно искать с этими существами контакта.
При последних словах Дилля Зииц съежился, соскользнул с дерева, заторопился. Какой смысл тратить время, если все давно решено? Пока они тут спорят, серебряные паучки на Поляне довязывают последние ниточки антенн. Старые уже, наверно, подвели к поверхности толстые рудные жилы и теперь стягивают в узел пойманное солнце. Через несколько минут тонкое Излучение, никого больше в мире не замечая, ударит по организмам тави и превратит их в дневные существа. О чем тут спорить? О чем причитать? Все ясно…
— Я побегу, — сказал он. — Мне еще муравейник поручено из-под экрана переселить. И вы давайте не очень задерживайтесь…
Он скакнул на тропинку, догнал стайку шумливых детишек с пожилой невозмутимой тавьей-наставницей впереди, быстро перестроил их по трое, взял самого маленького на руки и вскоре со всеми вместе исчез. Дилль посмотрел им вслед, натужно сполз на землю, охнул, наступив на брошенную человеком бутылку заскорузлой от старости ступней, и оттого еще больше распалился:
— Когда-то на Земле царили рептилии. Среди многих суетились и маленькие юркие ящерицы — наши предки. Внезапное излучение из космоса убило гигантов, а мы скрылись в леса, отгородились деревьями от дневного света. Старые считают, что следовало тогда вытерпеть, приспособиться, и сейчас в мире было бы две братских цивилизации. Вопрос только, допустили бы мы развитие соперников из каких-то млекопитающих? — Дилль неодобрительно фыркнул.
Грагги на Поляне ударили первый раз.
Миччи приподнялся на локтях и, склонив голову, рассматривал одним глазом принесенный ветром клочок бумаги. Тьоу подвинулась ближе, свесившись с валуна почти параллельно земле, и с болью притронулась к этой раздробленной, вываренной и засохшей жизни. Ей стало жаль незнакомое дерево, ведь в лесу хватает всякой бросовой хвои и листьев. Она подкинула клочок на ладони, дунула, дунула, бумага взлетела, едва не зацепив Дилля. Тот с отвращением изогнулся, пропуская ее мимо, и следил за ней до тех пор, пока ее снова не принял и не умчал ветер. Потом тяжело вздохнул:
— Сорят люди. Однажды неразумно выпустят злую силу, и тю-тю наша планета. Вместе с нами… Мне-то в мои годы не страшно. За вас боюсь. Я тут на досуге задумываться начал. Вот человек подминает природу, поэтому сам и не собирается изменяться. Тави, наоборот, так стремились слиться с ней, что сделали все для этого. И тоже теперь перестали меняться. Оттого потихоньку угасают. А живем мы на одной Земле, и путь у нас, в общем, один… Тем более странно: сердцем чувствую, права молодежь, а разумом не могу принять человека с его солнцем и его скоростями. Нет, жили мы без него миллионы лет и еще проживем!