Мгновения жизни

Она всхлипнула в отчаянии и крепче прижала Патера к груди. Вот каким будет ее наказание! Они отберут у нее Патера. Она лежала совершенно неподвижно, словно надеялась, что, если не будет шевелиться и не издаст ни звука, их с Патером не найдут. Она услышала приближающиеся к двери шаги, потом они стихли вдали. Но ее красные часики безостановочно отсчитывали минуты, и она больше не могла вынести этого. Что, если самой наказать себя? Может, тогда они ей ничего не сделают и оставят в покое? Теперь она чувствовала себя спокойнее и увереннее. Когда мысль о том, как именно следует наказать себя, первый раз пришла ей в голову, она испугалась, но в то же время уже знала, что так будет правильно. Она встала с кровати, держа в руках Патера, и пошлепала вниз, прислушиваясь к голосам или шагам, но все было тихо. В полной темноте она отыскала нужную комнату. Войдя в нее, осмелилась даже включить свет. Коробка очень длинных спичек лежала на каминной полке. Она положила Патера на пол на безопасном расстоянии, потом подтащила стул и с ногами взобралась на него. С третьей попытки она зажгла спичку и, мгновение поколебавшись, поднесла пламя к щеке.

Ее крики разбудили весь дом.

В детском саду сестра Фрэнсис, самая молодая и самая красивая из монахинь, сочувственно посмотрела на нее добрыми глазами.

— Бедняжка, она похожа на ангелочка, который неудачно приземлился.

— Ангелочек, — презрительно фыркнула сестра Джозефа. — Ты видела ее брата? Нет, она больше похожа на дьяволенка.

— Нам не нравится сестра Джозефа, правда? — прошептала Грейс в мягкое вислое вельветовое ухо Патера.

НЕЛЛ ГОРДОН: Семейные неурядицы омрачили в общем безоблачное детство в Нью-Гемпшире.

Когда-то в незапамятные времена на аккуратной подъездной дорожке стоял обшитый доской белый домик, крытый дранкой, с выкрашенными в голубой цвет дверью и оконными рамами. Домик располагался на улице Брук-стрит, а Брук-стрит находилась в Кендалле. Кендалл — маленький городок в Америке, городок белой обшивочной доски, красного кирпича и плюща, городок, где зимой можно было кататься на коньках на замерзшем пруду, а летом купаться в медленной речке, где в гостиных было принято подавать газировку и где все знали друг друга, а каждая мать шила своему ребенку новый наряд на Хэллоуин.

В белом доме на Брук-стрит жили мамочка и папочка с большим сыном и маленькой дочкой. Мамочка была красива, как русалка, а папочка — сильным и привлекательным. Мальчик был страшным занудой, а его маленькая сестричка — хорошенькой, как принцесса, и такая же счастливая, ведь у нее еще имелись собственные качели во дворе и чудесная бело-желтая комнатка. Мамочка и папочка очень любили друг друга. Они сами всегда так говорили. И они любили своих детей и хотели для них самого лучшего. Маму звали Мойра, а папу — Габриэль. Брата окрестили Финнианом, но его маленькая сестра Грейс — такое подходящее имя для принцессы — звала его Пятачком. Когда Пятачок хотел привлечь к себе ее внимание, он кричал:

— Эй, глухая тетеря!

Пятачок учился в Англии в школе-интернате и приезжал домой только на каникулы, что было очень хорошо, хотя по какой-то причине Грейс и мама плакали перед началом каждого нового семестра.

— Женщины, — многозначительно заявлял при этом папа Пятачку, и они оба отправлялись в многоместном легковом автомобиле в аэропорт.

Грейс бежала за ними до самого конца улицы, махала рукой вслед удаляющемуся автомобилю, и Пятачок всегда махал ей в ответ. При этом у него было такое выражение, словно ему не очень-то и хотелось уезжать.

Но сейчас наступили каникулы. Грейс готовилась к своему грядущему дню рождения. Ей нравилось слово «грядущий»: с ним и без того важное событие казалось еще более значительным. Она часто употребляла это слово, растягивая гласный «у». Грейс уже решила, какую пижаму наденет, чтобы проснуться в ней в столь торжественный день. Позже на ней, естественно, будет самое лучшее ее платье: белое в красную крапинку с юбкой в складочку и красным поясом, завязывающимся на спине.

Тетя Кэтлин и дядя Лесли жили в том же самом городе, но они не могли прийти на торжество, потому что уехали. Однако же Роберта О’Рейли находилась на месте. Она была бабушкой Финна и Грейс, мамой Мойры. Детям с трудом верилось в то, что Роберта О’Рейли — их бабушка, а уж согласиться с тем, что она еще и чья-то мать, было практически невозможно. Она проводила в доме не больше двух дней, но успевала причинить неприятности.

— Ты балуешь ее, Мойра, — заявляла она, бросая злобный взгляд в сторону Грейс. — Когда ребенка балуешь, ничего хорошего ждать не приходится.

— Папа говорит, что ты считаешь, будто солнце сияет только над головой дяди Майкла, — парировала Грейс, в свою очередь одаряя бабушку тяжелым взглядом. — Это значит, что ты его избаловала.

У Роберты О’Рейли все было крупным, за исключением ног, — маленьких, но таких толстых, что они нависали над краями ее выходных туфель-лодочек цвета морской волны. Ее обесцвеченные светлые волосы были в жестких кудряшках «перманент», которые приходилось убирать со лба. Глазки Роберты светились злобой, а щеки были такими жирными, что, казалось, готовы в любую минуту соскользнуть с лица. После слов Грейс эти самые щеки порозовели и затряслись, она посмотрела сначала на отца Грейс, а потом перевела взгляд на Мойру, мать этого ребенка. Затем они все вместе уставились на Грейс — Грейс, которая могла отчаянно мчаться на велосипеде с горы, зная, что добром это не кончится и она неминуемо врежется в изгородь; которой приходилось крепко прижимать ладошку ко рту в церкви, чтобы не закричать: «Негодник, негодник, негодник маленький Иисус и Святой Дух» и которая всегда старалась пройти по самому краю обрыва над рекой, там, где река была глубже всего, а течение — самым сильным.

— Грейс. — Ее родители заговорили одновременно.

Но Грейс зашла уже слишком далеко, чтобы внять этому недвусмысленному предупреждению.

— И вообще очень смешно думать, будто солнце сияет только над головой дяди Майкла, потому что, как говорит папа, дядя Майкл — напыщенный дурак, который в темноте двумя руками не найдет свою задницу. Задница, — мстительно добавила она, — это противоположная часть головы.

Грейс, обидчицу, дрянную девчонку, ребенка-стрекозу, у которой только и было что глаза, зубы и коленки, отправили в детскую, что вполне ее устраивало, поскольку у нее была куча дел. Для начала она намеревалась сменить плакат на своей двери. В данный момент он гласил: «Нарушители будут преследоваться». «“Будут нести ответственность”, — вот как надо, тетеря», — заметил тогда Пятачок. Но Грейс заявила ему, что ее нарушители будут именно преследоваться (она как раз читала о Кровавой Мэри в школьной книжке Финна). Но для завтрашнего дня, дня ее рождения, плакат следовало сменить. Когда все было закончено, на двери появилась надпись: «Добро пожаловать, нарушители!»

В дверь постучали. Это был ее отец. Он всегда стучал, прежде чем войти к своим детям, даже если сердился на них. Это было весьма благоразумно, поскольку давало им время припрятать кое-что или потушить сигареты. Финн показал Грейс, как надо курить, во время своих последних каникул. Он рассказал ей, что младшая сестра его приятеля Натана уже умеет пускать дым колечками. Но сейчас Грейс не занималась ничем предосудительным, если не считать возни с плакатом.

Отец присел на краешек ее кровати.

— Грейс, ты же знаешь: то, о чем мы говорим между собой, никогда нельзя повторять в другом месте и другим людям. Даже если это дедушка или бабушка. Собственно говоря, особенно если это дедушка или бабушка. Мы должны быть уверены друг в друге, в том, что сумеем проявить благоразумие и промолчать. Ты понимаешь, что значит «проявить благоразумие», Грейс?

Грейс поспешно кивнула.

— А завтра все еще мой день рождения? — нервно поинтересовалась она.