Страница 91 из 115
В записках же Раевского, не склонного к театральным надувательствам начальства и двора, всё выглядело гораздо прозаичнее и постыднее со стороны командования еле-еле бредущей за умирающими французами армии.
По ту и по эту сторону сражающихся знали о личности прославленного и благородного российского генерала. Здесь, под Красным, это учитывал и Кутузов. И множеством иезуитских, именно иезуитских, уловок он парализовал действия Раевского, да и не только его. Раевскому так и не удалось перекрыть бегство Нея из окружения. Николай Николаевич должен был встать на вынужденный отдых. Ночь была ясной. Кругом стояла тишина. Раевский спал. Но внутреннее напряжение, видимо, не рассеялось. Ему снились огромные табуны лошадей, которые мчались куда-то окровавленные и кем-то гонимые».
— Это жутко, — сказал я.
Олег прервал чтение и замер, как бы переводя дыхание. Потом спокойно продолжал:
«В это время кто-то окликнул его издали: «Ваше высокопревосходительство! Ваше высокопревосходительство!»— и Раевский вздрогнул во сне.
— Ваше высокопревосходительство! — громко звал ординарец, рослый, веснушчатый и беловолосый крепыш. — Тама французы...
— Где? — Раевский резко вскочил с постели.
— Там, — указал ординарец на выход из палатки.
Раевский быстро оделся и вышел на свежий воздух.
Звёзды меркли уже там, на востоке. Где-то далеко звонил церковный колокол. Звонил медленно и печально. Звон проникал сквозь морозный, чуть приметный ветерок и как бы рассеивался в нём. В забрезжившем рассвете Раевский увидел перед палаткой длинную колонну оборванных и чем попало замотанных людей. Впереди колонны стоял безнадёжно обросший, позеленевший от мороза и закутанный в рваный тулуп француз.
— Ваше высокопревосходительство, — сказал он знакомым голосом, — в этом жалком бродяге вы не узнаете меня, но ради Бога, прошу вас, сжальтесь над этими несчастными и бесконечно виноватыми перед вами людьми. Примите нас в плен...
Раевский узнал его. Перед его глазами выплыл образ элегантного, великолепно знавшего поэзию и астрономию Колло. Он был несколько лет назад камердинером его сводного брата. То был весёлый и добрый малый. Он женился на дворовой девушке Луше и уехал с нею во Францию. Брат отпустил тогда Лукерью.
— Сжальтесь над нами, плените нас, — сказал Колло.
— Что же они делают с нами? — горько подумал Раевский со стыдом за всё, что он видит. — Почему мы должны, как звери, истреблять друг друга во имя дураков, которые сходят с ума?
— За мною, там, — Колло указал рукою в оборванном рукаве тулупа за спину, — ещё две таких же колонны. Мы во всём отчаялись. Нас бросил маршал Ней. Мы ищем, ищем — кому бы сдаться. Нас убивают крестьяне. Спасите нас... Я знаю, вы человек благородный...
Раевский приказал принять пленных и пригласил Колло в палатку. В палатке при свете свечей он ужаснулся лицу француза. Оно темнело струпьями с волдырями и нарывами... Из носа у Колло струилась зеленоватая сукровица. Колло шагнул в палатку, ещё стараясь держаться. Но тут он упал, он сжался на полу в комок и, весь вздрагивая конвульсивно, заплакал, как ребёнок.
Это был конец тех самых суток, в начале которых генерал Ермолов уже в который раз бросался на колени перед Кутузовым, умоляя его покончить с Наполеоном здесь, не подвергая бессмысленным лишениям и русских, и французов, и наших крестьян. А Кутузов, уже знавший, что не только Бонапарт, но и маршал Ней уже вне опасности, благодушно поднимал Ермолова с колен и умолял совместно потрапезничать.
— Наши солдаты страдают почти так же, как и ваши, только чуть теплее одеты да получше едят. Все несчастны в этой странной войне, — сказал Раевский по-французски, склонившись над Колло и пытаясь поднять его на ноги.
— В войне дураков, — прошептал Колло белеющими губами.
Позднее Раевский писал об этом эпизоде с горькой усмешкой: «Таким образом я взял в плен 5 тысяч человек, не сходя с постели, и теперь ещё, вспоминая об этом происшествии, не могу воздержаться от смеха, зная, как часто так называемые важные подвиги, имея основанием подобные случаи, гремят в реляциях, будучи в сущности своей не важнее, не отважнее того, для которого мне стоило только приподнять голову с подушки и сказать два слова».
Следовало бы к этим словам добавить, что если бы Кутузову пришло в голову хотя бы один раз внять моленьям Ермолова и многих других русских генералов, то этот дьявольский спектакль прекратился бы задолго до Смоленска и не было бы Бауцена, Кульма, Дрездена, Лейпцига и двенадцатичасового штурма Раевским Парижа, унёсших тысячи человеческих жизней, вместе с агонией коротконогого корсиканца, который незадолго до похода в Россию приказал отлить медаль с изображением Бога и с надписью: «Тебе небо, мне земля».
До этого, вернувшись из поездки в Голландию, Наполеон заявил в 1810 году: «Через пять лет я буду владеть светом... Остаётся только Россия, но я подавлю её».
Но с той злосчастной переправы через Неман он начал понимать, что на самом деле необъятно знаменитый полководец может упасть с лошади в зените своей гордыни от прыжка испуганного зайца под копытами его коня.
10
Но заяц, в отличие от Бонапарта, никого тогда не предавал, он просто спасал себя, свою крошечную и беззащитную жизнь. А Наполеон бросил армию и бежал из России в карете. В карете сидел ещё Коленкур. Поляк офицер-переводчик и мамелюк Рустан, всегдашний давний спутник императора, сидели на козлах. Наполеон ехал под именем Рейнваля, секретаря Коленкура, фальшивый паспорт его подписан был маршалом Бертье. За каретой в санях ехали Дюрок и Мутон. В Варшаве Наполеон остановился в гостинице «Англетер», ворота которой охранял польский жандарм.
В бархатной зелёной шубе, в меховой шапке, в утеплённых сапогах среди небольшой холодной комнаты с наполовину закрытыми ставнями принял беглец аббата Прадта, французского посланника, сопровождаемого Коленкуром, тем самым, который полгода назад на берегу Немана сказал императору, что на его месте Цезарь отменил бы поход. Самое удивительное всё же было в том, что Наполеон спрашивал Коленкура, заметили ли окружающие императорское падение с коня.
И таким персонам люди так легкомысленно вверяют свои жизни!
Люди доверяют всем, у кого в руках власть. И вместе с ними они готовы безумствовать хоть на краю света.
Среди разоренья, смертен, нищеты и бедствий 12 декабря по христианскому летоисчислению праздновали день рождения русского императора. В пятом часу по всему истерзанному Вильно вспыхнула иллюминация. Состоялся вахтпарад. Перед дворцом стояло виленское общество со знамёнами. Кричали: «Ура!» Так же восторженно, как совсем недавно кричали Бонапарту. Царь обедал у Кутузова и пожаловал ему орден Святого Георгия 1-го класса. Стреляли из трофейных пушек, французским порохом. У ратуши поставлен был вечером сияющий расцвеченный транспарант с изображением Минервы, попирающей семиглавого змия. В театре явлена всеобщему обозрению картина, изображающая государя в окружении ликующего народа. Но почти в каждом доме литовском остались на стенах портреты Наполеона, просто их слегка занавешивали...»
Олег замолк. Молча стоял у окна. Так стоял он, как некое изваяние. Потом ожил. Ожил и с интонацией изумления прочёл:
Постоял задумчиво и сказал как бы никому:
— Странно... Ведь это написано русским поэтом, живым человеком... После всего, что этот дьявол натворил. Какое тяжкое духовное заболевание...
И с интонацией ещё большего изумления: