Страница 67 из 115
Многие не сомневались в увлечении поэта этой красавицей. При всей своей легкомысленной влюбчивости, Пушкин, надо заметить, никогда не унижался до увлечения женщинами ординарными. Свадьба Орлова и Екатерины Раевской состоялась 15 мая 1821 года, а почти месяцем ранее Пушкин писал!
Это Пушкин писал родственнику Раевских, имея в виду природную, то есть с молодых лет, лысость Орлова, а под безруким князем — Ипсиланти, руководителя греческих повстанцев, сражавшихся против турок. Поженившись, Орловы поселились в Кишинёве, и Пушкин часто бывал у них в гостях. Екатерина в переписке с отцом нередко упоминала поэта. Она писала брату Александру в 1821 году: «У нас беспрестанно идут шумные споры — философские, политические, литературные и др., мне слышно их из дальней комнаты. Они заняли бы тебя, потому что у нас немало оригиналов». В ноябре того же года она писала, что Пушкин участвует в спорах, но... «больше не корчит из себя жестокого, он очень часто приходит к нам курить свою трубку и рассуждает или болтает очень приятно. Он только что кончил оду на Наполеона, которая, по моему мнению, хороша, сколько я могу судить, слышав её частью один раз».
20 марта 1822 года Екатерина родила мальчика, которого назвали Николаем по семейной традиции. Именно в семье Орловых особенно бережно хранили все, это связано с памятью Николая Раевского-старшего: Письма, документы, вещи, воспоминания.
Женщина сильная и крепкая, Екатерина далеко пережила братьев и сестру. Она умерла восьмидесяти восьми лет, не дожив, к счастью, до времён, когда попранию и злобным издевательствам стало подвергаться вместе с памятью о её отце всё, что связано с умом, славою и духовной силою людей, одной из сокровищниц которых была семья Раевских. Когда даже великого поэта и друга их семьи вознамерились сбросить с корабля истории литературы. Она похоронена в укромной тогда тишине Новодевичьего кладбища Москвы.
6
Под Дербентом полк пришёл в благополучное после боев, а главное болезней, состояние. Заболевания среди нижних чинов пошли на убыль, и это было главное. За два месяца умерли десять человек, семеро из них скончались в первой половине месяца. Число павших лошадей тоже резко снизилось, за месяц пало десять их. Особую и тяжкую опасность здесь, на Кавказе, представляло для армии бегство солдат, бегство рядовых разного возраста. В полку Раевского число бежавших было гораздо ниже по сравнению с другими. За три месяца до июля 1797 года бежало всего три человека. Но предстоял ещё тяжкий поход к Тереку. Странное впечатление производил сам факт бегства солдат среди враждебного или полувраждебного населения гор. Беглецов захватывали как пленников и относились к ним с унизительной жестокостью, используя порою как рабов или продавая и перепродавая их из рук в руки. И всё же солдаты бежали, бежали от неимоверно тяжких и непривычных условий похода, от жестокости обращения с ними, от воровства, принявшего такие масштабы, которые даже пожилых солдат и командиров, повидавших всякое, поражали. Увидеть солдата, идущего босиком или в неимоверных каких-то обмотках на ногах, не представляло редкости. Недовольство и разброд в армии росли.
Однажды на позднем биваке в походную палатку Раевского заглянул Пологов, который всё время теперь держался как близкий друг Николая Николаевича и поддерживал доверительность взаимоотношений. Он был в этот раз особо озабочен и даже расстроен.
— Не понимаю, что у нас происходит, — сказал он, заложив руки за спину и делая короткие шаги по тесной палатке, — кони дохнут, солдаты бегут, офицеры пьют напропалую. Когда же с такими успехами мы дойдём до Тибета?
— До Тибета, по-моему, никто не знает как и куда идти, — ответил Раевский.
— Я не понимаю, Николай Николаевич, зачем нам этот Тибет? Что мы там, среди этих татар, потеряли?
— Не столько татар, сколько китайцев, — уточнил Раевский.
— Тем более, — пожал Пологов плечами, — и вообще зачем он нужен нам?
— Он нам не только не нужен, Алексей Прокопьевич, — согласился Раевский, — он нам никакого проку не даст. Более того, если в этой поднебесной чаше гор, которые посущественнее этих, мы его и найдём, то как мы там удержимся, в этой их священной и таинственной Лхассе? Они в свою столицу, которая для них не менее драгоценна, чем для нас Москва, уже столетиями никого не пускают. Они умрут, но не допустят в своё это святилище чужеземца.
— Не то что мы, — вздохнул Пологов, — мы в свою священную столицу пускаем всех и вся, мы её уже превратили в захолустье, в котором каждый чужеземец себя чувствует хозяином. Мы сами давно махнули рукой на все свои сокровища, извалялись в петербургском болоте, которым заправляют дураки да чужеземцы.
— Я думаю, Алексей Прокопьевич, дураки порой гораздо опаснее чужеземцев.
— Мне порою кажется, Николай Николаевич, что мы дошли до того, что если бы какой-нибудь французишка поджёг Москву, мы не стали бы даже узнавать, кто это сделал...
— Алексей Прокопьевич, смею вас уверить, что какому-нибудь французишке, по вашему выражению, просто незачем поджигать Москву или Петербург...
— Петербург-то поджечь не дадут, — едко вставил Пологов, почёсывая правой рукой за левым ухом, — Петербург нужен всем, там вся Европа обштопывает свои делишки. А вот Москва... Москва сделалась простою проходною деревней, и она никому не нужна уже.
— Она нужна народу, — строго возразил Раевский, — народ её любит как свою колыбель. Но кое в чём согласен с вами. Я не столько боюсь, что французишка сожжёт Москву, её с успехом подпалит какой-нибудь наш собственный пьяница либо некий вельможный дурак, чтобы посмотреть со стороны, как это выглядит, скажем, с воздушного шару.
— Теперь у всех голова пошла кругом от этих воздушных шаров прелюбезных Монгольфьеров, которые нам предлагают летать на разогретом дыме, — подхватил Пологов, — того и гляди, все захотят оседлать эти шары, как ведьмы метлу. Так мы и вылетим в трубу вместе с ними.
— Чтобы нам не вылететь в трубу, любезный Алексей Прокопьевич, — нам не нужно их бояться. Это — раз. Во-вторых, нужно быть умнее и Монгольфьеров, и Бонапартов, и Робеспьеров... А главное, чтобы по всей нашей империи не было больше ни Булавиных, ни Отрепьевых, ни Пугачёвых. Нужно, чтобы крестьяне наши были сыты, обуты, одеты, чтобы им никто не мешал работать, торговать и плодиться. Чтобы дурак не правил умным, это важнее всего, и не разворовывал всё направо и налево.
— Направо и налево, — подтвердил Пологов, резко весь оживившись.
— Нужно, — продолжал Раевский, — чтобы армия, основа нашей империи, была хорошо одета, обута, сытно кормилась, любила своих командиров, а не бежала от них куда угодно в горы, хоть к чеченцам...
— Хоть к чеченцам, — подтвердил Пологов, — которые их съедят живьём. Кстати, смею вас заверить, многие знающие люди говорят, что это единственный из народов Кавказа, который в случае нужды ест человеческое мясо. Предпочитают, конечно, не своих...