Страница 63 из 115
Как-то Раевский и Пологов прогуливались вокруг всей крепости. И говорили о разных незначительных предметах, о том да о сём. И в разговоре Пологов подчеркнул, как он доволен тем обстоятельством, что есть здесь, в пустынности Георгиевска, человек, не только много лет уже знакомый и вследствие этого близкий по духу и уровню интересов, но главное...
— Вы знаете, Николай Николаевич, я благодарю судьбу, что в вашем лице имею не только доброго друга, но и человека, которому я вполне доверяю. Надеюсь, что и вы питаете ко мне те же чувства.
— Да. Это весьма важное обстоятельство, — согласился Раевский.
— Это драгоценное обстоятельство, — вспыхнул Пологов. — Я знаю, что могу вам любое своё размышление или умозаключение открыть с полной откровенностью. Надеясь, конечно, на взаимность.
— Да, это весьма интересное наблюдение, — согласился Раевский.
Они шли некоторое время молча, в течение которого Пологов быстро, как-то мимолётно даже, коснулся локтя Раевского двумя пальцами и с оттенком благодарности сжал его. Со стороны гор тянуло прохладой. Подкумок внизу неторопливо, но настойчиво шумел. Какая-то сумеречная птица пролетела угловато и бесшумно. Горы заволакивало туманом, но звёзды пробивались уже в небе. Звёзды уже горели ярко там, в стороне великих варварских держав, цепенящих веками Кавказ ужасами своих нашествий.
— Скажите, Николай Николаевич, — спросил тихо и с оттенком некоторой задумчивости Пологов, — вы участвовали в блистательных делах польских, какое из них произвело на вас наиболее глубокое впечатление?
— Наиболее глубокое впечатление произвела на меня личность Александра Васильевича Суворова, — так же тихо и так же с оттенком задумчивости ответил Раевский.
— Ну это разумеется, — согласился Пологов. — Это само по себе естественно. А из дел, боевых подвигов?
— Наибольшее впечатление произвёл на меня штурм и взятие предместья Варшавы... За Вислой... Праги...
— А чем, разрешите полюбопытствовать?
— Безмерностью человеческих страданий.
Пологов дальше расспрашивать не решился. Он понял, о чём идёт речь. Речь шла о том, что многие знали, о чём почти открыто говорили всюду и почти всюду одновременно молчали. Порою спорили. Овладев штурмом Прагой, Суворов отдал её на разграбление и насилие солдат. Впервые тогда у Раевского возникло сомнение в том, что при складывающихся обстоятельствах удастся ему закончить благополучно свою карьеру на воинском поприще. Разговор на этом потух, затух, вернее, как тлеющий костёр при виде звёзд южной ночи. Он затух при шелесте Подкумка и при дальнем лае собак, переговаривающихся друг с другом с одного конца городка на другой. Вернувшись домой, Раевский почему-то обратил внимание на небольшую, побывавшую в руках и пахнущую ладаном книжку, которую вручил ему после поклонения святым отцам в киевских пещерах игумен. Запах ладана при свече и дальнем блистании созвездий за небольшим полуоткрытым окном подействовал на Раевского не совсем обычным образом. Встали в его памяти не те колоссальные звоны над Днепром, не блистания куполов остающегося позади многоглавого Киева, действительно отца городов русских, не дремучих вокруг раскинувшихся лесов, а перед внутренним взором полковника вдруг обозначилась лань со связанными крепко ногами, висящая на шесте и несомая вниз головой. Глаза её, глаза испуганной, ещё совсем не повзрослевшей девочки. И кровь, струящаяся у неё из-за уха. Ухо вздрагивающее. Глаза покорные, не понимающие, что же происходит. Глаза с немым вопросом в больших чёрных глазах: «Что же это? За что?»
Раевский взял книгу в руки, подержал перед глазами, приблизил к ней лицо и долго вдыхал запах благовонной ливанской смолы. Что-то таинственное было в аромате смолы этой. Там, за размашистыми уступами степей, равномерно, как бы гигантским маршем равнина поднималась в горы. Горы темнели в полном блеске звёзд, а степи подступали к ним в неудержимом и равномерном движении к небу.
Что за свет озарял вершины гор над мрачными теснинами, жилищами демонов, которым поклонялись эти суетные жители долин, которых веками оттесняли в горы то те, то эти завоеватели? Не от этих ли демонов получают ярость сии ловкие и злые наездники, которые только до поры до времени скрывают неутомимость свою под кривыми улыбками, в каждой из которых таится кинжал. Как питают их из века в век демоны, которые дают им ярость и самозабвение, но забыли дать умение и желание жить в мире друг с другом и со всеми остальными ближними и дальними народами? Нет у них желания построить своё богатое, своё могучее государство, с которым все бы считались, которое все бы уважали, так чтобы не было у этих самолюбивых, а потому несчастных жителей гор неистребимой потребности всем завидовать и всех ненавидеть. Может быть, Прометей, доселе скованный, по уверениям некоторых, там, в сердце этих огненных гор, время от времени содрогает их своими конвульсиями? Как вот сейчас. Какая-то тень пронеслась в небе от степи, и что-то застонало в глубине ущелий. Колыхнулось пламя свечи. Раевский приоткрыл книгу, возимую им с собой со времён киевского паломничества, но так ни разу им доселе не раскрывавшуюся. Пожелтевший листок выпал из неё на столешницу и слегка встрепенулся под порывом ветра, налетевшего в раскрытое окно. Раевский приблизил листок, подняв его со стола, и прочитал слова, листок наполнявшие:
В глубине гор опять что-то не то вздохнуло, не то упало. И гул какой-то пополз там от ущелья к ущелью, от вершины к вершине.
Свеча опять встрепенулась, и колыхнулась тень Раевского на стене комнаты, как бы на мгновение ожившая.
Солнца в небе ночи не было. Но звёзд было много. Звёзд было много до бесчисленности их.
«У тех, которые будут после?» — спросил Раевский сам себя. «У тех, которые будут после нас, — ответил он сам себе и добавил: — Да и у тех, кто будет после них и после, за ними следующих».
Раевский сидел, глядя полуприкрытыми глазами в окно на горы и вдыхая воздух, стлавшийся от гор. И непонятное волнение подступило к душе его. И чтобы унять волнение это, он встал и принялся ходить по комнате. Потом он сел, взял чистый лист бумаги и начал писать. Он писал мелкими ровными буквами. Потом, оборвав перо на полуслове, Раевский отложил перо далеко в сторону и сидел так некоторое время. Потом он поднял лист со стола и, не читая его, поднёс к пламени свечи. Лист налился светом и вздрогнул весь. Пламя коснулось нижнего края его. Медленно забирало пламя слова с исписанного ночными буквами листа, как бы впитывало их в себя.