Страница 34 из 115
Кстати, что такое Пальмира и почему Петербург, Санкт-Петербург в действительности, называют этим звучным именем? К слову заметить, когда мы называем северную столицу просто Петербургом или Петроградом, как он был переименован в начале Германской войны, мы кощунствуем, мы принимаем лукавый замысел Петра Алексеевича: мол, город он заложил, он строить начал и поименован не в честь императора, некоего предтечи Владимира Ульянова. Ведь в честь подпольной клички вождя своего назвали позднее большевики город на Неве. Но город поименован в честь Первоверховного Апостола Христова. В сущности, городу на Неве, поскольку он замышлялся как новая столица всего царства, дано было имя Апостола, которого католики считают главою своей Церкви. Стало быть, с самого своего основания, благодаря лукавству Петра, город получил наименование с католическим оттенком, что выразилось потом в построении в честь войны 1812 года собора Казанского по типу собора Святого Петра в Риме.
Но вернёмся к Пальмире. Пальмира была знаменита на весь древний мир со времён незапамятных. Возведённая на караванных путях, она упоминается ещё за полторы тысячи лет до рождества Христова в Каппадокийских табличках. На грани первого и второго тысячелетий её разрушили ассирийцы. Царь Соломон, сын царя Давида, восстановил её в блеске и славе, но славы наивысшей Пальмира достигла за три века до явления в Иудее Мессии, торгуя с Месопотамией, Скифией, Самаркандом и Южной Аравией. Это был один из красивейших городов мира и один из богатейших узлов древней торговли. Династический правитель олигархической республики Пальмиры Оденат Септиний командовал пальмирскими и римскими объединёнными войсками — громил персов, тогдашних завоевателей вселенной, и получил у римлян звание императора, считался знатным другом Рима и присвоил себе столь вожделенное для многих честолюбцев звание царя царей. Жена его и преемница — Зиновия-Зубайдат завоевала всю западную часть тогдашней Азии вместе с Египтом, но была разгромлена императором Аврелианом. После же восстания против римлян Пальмиру, по сути дела, сровняли с землёй. До наших дней в предрассветную пору земля и солнце оплакивают хрустальными каплями блистающей росы её величественные руины с гигантскими колоннадами, портиками, вратами и просто камнеломов, сложенных из невероятных по величине руин. Там же воспаряются при восходе солнца развалины гробниц и храмов, в которых стонут духи противления и соблазна, утратившие свою власть над человеком. Из этих развалин особо памятен в так называемых анналах истории храм Ваала, жестокого языческого божества, неутолимо требовавшего человеческих жертв и оргий, унижающих человеческое достоинство.
Именем этого города обозначают порою северную столицу Российской империи, знаменательным представителем которой в нашей истории и запомнился полководец Михаил Кутузов, князь Смоленский. В какой-то степени, как это ни покажется странным, Санкт-Петербург, задуманный из духа пренебрежения к Руси, презрения к её историческим ценностям, стал, может быть, самым русским городом в России. Он строился как столица, пусть новая, но русскими людьми со всей её необъятной шири от одного океана до другого, от третьего океана с надеждою и мыслью до четвёртого. Пусть надежду эту так глупо и примитивно попытался воплотить излишне самоуверенный и несчастный император Павел. Именно при нём в расцвете сил и разума предстояло в новой столице родиться Николя, при празднике Воздвижения Креста Христова и Леснянской иконы Божией Матери.
Санкт-Петербург впитал в себя умение зрелое, сноровку — уже отточенную — народных мастеров России, соединив знание, опыт, интеллектуальную сообразительность всей Европы, которой так долго и пугливо сторонилась Русь. Кстати, благодаря этой тёмной пугливости эта самая Европа и прорвала все против неё воздвигнутые оборонительные засеки бытового российского сознания и с чёрного хода прорвалась. На пути своём она легко смела всё, тесня, давя и растаптывая своею умелостью растерявшегося русского человека.
Этот город явил Руси небывалые и чуждые по характеру и по духу постройки, одежды, обычаи царедворствования и необычного, но нужного уже позарез устройства армии. И со свойственной восточному славянину ловкостью, смекалкой и широтой характера он мгновенно усвоил преподносимый урок. Особую роль сыграл тут великий и отгороженный от славы русский полководец генерал-фельдмаршал граф Борис Петрович Шереметев, завоевавший Петру земли для возведения новой столицы. Не менее велики Салтыковы Николай и Пётр. Они положили начало разгрому турок. Первый взял теоретически неприступную крепость Хотин и умер генерал-фельдмаршалом. Второй, тоже генерал-фельдмаршал, — победитель Фридриха Великого при Пальциге и Кунерсдорфе и, затравленный завистливым высшим Военным советом, отставлен был от дел в расцвете сил. Именно на нём произвела свои первые опыты уже вполне развившая свои смертельные путы петербургская чиновничья гидра. Ей и суждено было через полтора столетия погубить Россию. И уже вот они — торжественные и парадные венки военной российской славы — Румянцев, Потёмкин и Суворов.
На все поприща и государственной да и духовной службы уже явил Санкт-Петербург ко времени 14 сентября 1771 года блистательные сии трубы славы нашей. Но и явил он тогда же в готовом виде нечто для Руси малообычное, правда, со времён Василия Шуйского давшее себя знать. Уже к этому времени именно знать отовсюду разноголосой чернью несметно и неудержимо двинулась в город Апостола Петра, превращая его в Северную Пальмиру. Она превращала столицу на древних землях славян, проросшую вновь после многовекового их отторжения, в столицу международную, иноземную, в столицу мародёрства лицемерного, обставленного множеством законов, для пользы своей сочинённых, законов, которым повиноваться обязаны уже и самодержцы. В коридорах, конторах и канцеляриях крючкотворного града Петра сложилось невообразимое войско рвачей. В ухватке оного уже прослеживалось пристальному глазу необычайно артистичное умение развивать такую деятельность, от которой со стороны дух захватывает, но которая государству ничего не даёт и дать не может, потому что дышит безупречным безделием.
Но сложился здесь и новый тип личности умной, размашистой, цепко мыслящей и, что для Руси дело веками небывалое, быстро действующей, а порою и даже талантливой. Сие конечно же нетерпимейше не терпели как в Москве, так и в Санкт-Петербурге. Но бороться с талантливыми, а главное — государственно действующими петербуржцами становилось всё труднее, поскольку они уже были личностями широкого масштаба и развития, а не изобретателями кислых щей на столичный ресторанный манер.
5
«Записанный с младенчества в лейб-гвардии Семёновский полк, Николай рос вяло, здоровьем был не отмечен и у матери, ещё до рождения сына потерявшей мужа, израненного турками, вызывал невесёлые чувства. Мать души не чаяла в ребёнке и старалась много гулять на воздухе, что и предпринимала, почасту навещая петербургские храмы и берега полноводной реки столичной в окрестностях Петропавловской крепости.
На всю жизнь маленькому Николя запомнилась одна прогулка раннего детства. То был какой-то праздничный день, и мама разбудила Николя ещё затемно. И они пошли пешком. И светило ясное солнце. И птицы пели среди домов. И по небу летела какая-то длинная стая. И звала оттуда, из-под солнца, всех. Куда? Наверное, в небо, к солнцу, где широко были распластаны прекрасные крылья птиц.
Пришли они в храм. Там ароматно и прохладно пахло. Там, в храме, было просторно и было тоже высокое небо. И в синем небе там сияли золотые звёзды. А среди звёзд высился, раскинув руки, бородатый Бог, который возносился куда-то выше звёзд, и выше облаков, и выше золочёных голубей, которые сверкали здесь и там под высоким сводом, по которому летел Бог. И у Бога было бесконечно доброе, прекрасное лицо, тело его и белые одежды на нём светились. А вокруг все пели и плакали, плакали и пели. Наверное, это пели ангелы, о которых мама рассказывала Николя почему-то на другом языке, чем пели здесь. Сердцу в груди Николя становилось всё сладостней и сладостней, словно оно было не совсем его, а кто-то другой внутри него, бесконечно ласковый и добрый, там светился. И Николя тоже плакал и крестился, как крестились все вокруг. И пробовал он петь. И кто-то добрый внутри него помогал Николя петь, и даже голоса какие-то несказанно чудные пели там внутри него, как бы поднимая его от земли и унося куда-то в небо. И он смотрел снизу на лицо своей матери, освещённое многими горящими свечами, такое прекрасное и доброе, почти совсем такое, какое светилось рядом в большой золотой раме.