Страница 18 из 115
— Не в том дело, — вздохнула обречённо женщина, — ведь она такая красавица.
— Да, красавица, — согласился я, — глаза удивительные.
— И сейчас её пристрелят, — сказала женщина.
— За что?
— За то, что она сломала ногу.
— Разве? — растерялся я.
— Так у них заведено. Она больше никому такая не нужна, — пояснила женщина и добавила: — Так уж а этой жизни заведено: когда ты что-нибудь себе сломаешь, никому уже не нужен, тебя убивают...
Вечер сгущался. Где-то вдалеке у леса девичий голос пел «Подмосковные вечера». Народ по всему полю редел, его почти уже не было видно. Только здесь и там то парочка, то небольшая группа туристов либо просто школьников расходились в разные стороны. В Бородине у Колочи гремела гармошка и далёкий мужской низкий голос лихо распевал частушки:
Резко и вызывающе вдруг закричал он на фоне садящегося солнца. Нет, это не было солнце Аустерлица...
Я видел проект грандиозного памятника, который должны были открыть в 1911 году в память двух десятков тысяч русских солдат, погибших там в результате предательства союзников, преступного расположения войск перед боем, глупого боем руководства и разгильдяйского поведения командиров во время сражения.
На Курганной шумели берёзы. Они были высажены там не так уж и давно, ещё не вошли в силу, только в неё входили.
Интересно, что сталось с тем аустерлицким памятником? Открыли ли его? Какова его судьба? Сокрушили ли и разграбили ли его революционеры? Если нет, то уничтожили ли его фашисты? Своих памятников старины они не уничтожали. А чужие!.. То был как бы белый молитвенный порыв камня от земли к небу, как бы некое пение, уходящее к Богу и отливающееся в высоте в скорбную стелу, на которой крест и распятый Иисус Христос. А ниже, на уступах расплывающейся каскадами ступени, по земле стелы — скорбные фигуры из камня. Что с ним, с этим памятником? А вот здесь, в России, гробницу Багратиона разрушили строители новой жизни.
На батарее Раевского — тоже своеобразный памятный комплекс. Вырыты траншеи, обложенные по стенам молодыми брёвнышками. Это ходы сообщения между бетонными дотами, влитыми здесь в землю осенью 1941 года. Тогда укрепления здесь делали заранее. Тогда опытом предков, уроком истории на Бородинском поле не пренебрегли. Берёзы над дотами и траншеями, молодые, нежные, не шумели в этот жаркий вечер над курганом. Они просто пели что-то еле слышное своими скорбными листьями. Может, они молились? Теперь помолиться здесь было негде. А целое столетие до нас возводили церкви, часовни, где ставили лампады. Теперь, как смиренные лампады, светились тут над могилами павших берёзы. Только берёзы.
Я взошёл на курган, спрыгнул в траншею и медленно побрёл вдоль ходов сообщения. Я шёл туда, куда вела меня траншея. Вдруг что-то мягкое скользнуло у меня под ногой. Я наклонился, чтобы понять, что случилось. И омерзительное облачко зловония поднялось надо мною. Оказалось, что я раздавил посизевшую от времени кучку человеческих испражнений. Я не выругался, не разразился проклятиями ни вслух, ни про себя. Я нарвал травы и, как мог, очистил и оттёр свой полуботинок, и пошёл дальше уже в полной настороженности, обходя здесь и там следы пребывания любителей и почитателей боевой нашей славы. Под моими шагами скрипели осколки бутылок, а иногда и просто пустые бутылки попадали под ногу. На прощанье я решил заглянуть в один из дотов. Ночь сгущалась, и я на всякий случай попытался полюбопытствовать: нет ли в дотах пристенных лавочек. По старому опыту я знал, что искать гостиницу здесь, а тем более место в ней — дело гиблое. А идти по деревням, искать ночлег там...
Я спустился в дот, в это тесное бетонное узилище и прибежище бойца, напевая невесело слова некогда знаменитой фронтовой да и тыловой песенки:
В доте стоял характерный запах человеческой мочи... Мне знаком был этот запах по древним башням
Пскова и Новгорода, по полуразрушенным храмам Суздаля и Ладоги, но...
Я повернулся назад и поднялся на свежий воздух. А по всему небу пробивались уже звёзды.
7
Австерлиц, как называли его в России, городок на территории Чехословакии, а во времена знаменитых наполеоновских войн — город Славков. В начале XIX столетия здесь, в Моравии, 20 ноября 1805 года произошло сражение, решившее исход русско-австро-французской войны, то есть первой войны с Наполеоном. Главнокомандующим союзных войск был генерал от инфантерии, то есть пехоты, почти шестидесятилетний Михаил Илларионович Кутузов. До шестидесяти лет ему под Аустерлицем не доставало двух месяцев. Он был многоопытным полководцем, формально суворовской школы, прославившимся главным образом в сражениях с турками. Но были и существенные особенности в тактике и характере ведения боевых действий, отличавшие Кутузова от его гениального наставника. Вообще же с молодости Кутузов отличался отменной храбростью и столь же отменной хитростью в умении тактически строить и вести сражение, не говоря уже о кампаниях, в ведении которых именно во времена покорения Европы Наполеоном и похода его в Россию Кутузов проявил некоторые малообъяснимые странности.
Развитие кампании 1805 года первоначально не предвещало катастроф. Русские и австрийцы несколько раз ушли от ударов Наполеона, миновали все западни и волчьи ямы, расставленные молодым и выдающимся стратегом французов. Обстоятельства даже так сложились, что Бонапарт оказался как бы под угрозой окружения.
Сама по себе вся операция этой осени носит странный, запутанный, а порою и туманный характер. Мотивировка действий австрийцев, с одной стороны, Кутузова — с другой вызывает массу вопросов. Что касается Вены, то вся австрийская дипломатия, насквозь лукавая и абсолютно не надёжная для союзников, в отношении России была ясна: использовать Россию в многовековой борьбе с Османской империей, но так, чтобы не дать ей усилиться и не допустить полного разгрома Турции. В этом отношении интересы Австрии совпадали с интересами Англии. Но что держал в сердце Кутузов осенью 1805 года и семь лет позднее, до сих пор понять сложно. Призванный защищать столицу Австрии от захвата и помогать её армии, Кутузов, став главнокомандующим, предложил Вену французам сдать, а после этого готовиться к новой войне. Сам по себе такой ход событий автоматически предполагал переход Австрии в невольные союзники Наполеона, отдавал Пруссию в полное распоряжение его и открывал всю русскую границу для нападения на Россию на любом её участке. Это была та самая задача, которую Наполеон поставил своим дипломатам на востоке Европы. Через полтора столетия именно такую же задачу блестяще выполнила дипломатия третьего рейха.
Сдачу Вены Кутузов предлагал компенсировать сохранением армии. Если в условиях России, при её бесконечности пространств и ресурсов, преподнесение французам и уничтожение Москвы своими же руками не поставило привыкший к самопожертвованию русский народ на колени, то сдача Вены и разгром под Аустерлицем заставил австрийцев подписать с Наполеоном унизительный мир. По этому миру русские войска выводились из Австрии, а впоследствии Габсбурги обязывались вообще не допускать на свою территорию русских солдат.
Во всех своих главных действиях Кутузову предписывалось подчиняться указаниям из Вены. Командующий австрийскими войсками генерал Макк уже в начале кампании оказался в окружении. Человек умный, но ума схематически-механического, генерал Макк не вполне владел сложившимися обстоятельствами, как это случалось тогда со всеми, кто вступал в соперничество с императором французов. Вена просила помощи, требовала выручить Макка. Но Кутузов отказал в помощи, мотивируя свой отказ весьма своеобразно: «Если мне оспаривать у неприятеля каждый шаг, я должен буду выдерживать нападения, а когда часть войск вступает в дело, случается надобность подкреплять их, от чего может завязаться большое сражение и последовать неудача».