Страница 9 из 156
— Как! — воскликнул Пушкин. — Поэт Языков?
— Наш дерптский студент, мой приятель. О, он ищет многого, он хочет обыкновенную жизнь возвысить! Все, даже неприятели — а у кого их нет? — соглашаются в обширности его дарований.
— Тащите его сюда! Я желал бы знакомства...
— В обществе, на студенческих наших празднествах он не душа, нет, он молчит, но вдруг скажет что-нибудь и по-новому как-то осветит...
— Николай Языков! Да он талантище...
— Прочтите нам что-нибудь... — между тем наперебой просили барышни.
Пушкин отнекивался. Но они не отставали. Он сослался на усталость. Но они настаивали. Он обыкновенно читать своих стихов не любил и из озорства прочитал давнюю свою шалость:
— Сашка! — возмущённо вскричала Ольга. — Как не совестно!
Лёвушка хохотал, корчился и так тряс головой, что казалось, он сошёл с ума.
Алексей Вульф сдержанно улыбнулся.
Тригорские барышни напряглись, чтобы сохранить приличие. Они переглянулись, и личики их раскраснелись.
И пошла та болтовня — с двусмыслицами, с намёками на отношения двух полов, — которая всегда забавляет молодое общество. Лишь бы старики не мешали!
Круглолицая Аннет Вульф, видимо, влюбилась в него с первого взгляда.
— Как вы похожи на Байрона! — воскликнула она.
Что за нелепость! Он, которого всю жизнь мучила некрасивость его лица, похож на английского красавца, сводившего с ума даже чопорных леди! Однако он подумал, что в кабинете рядом с портретом Жуковского следует повесить портрет Байрона. И он произнёс мрачно:
— Увы, здесь не юг. Здесь небо сивое, а луна точно репка...
Аннет, потрясённая, вскинула на него глаза: вот, значит, как он чувствует! Он чувствует так же, как герои его поэм!
— Но всё же мы здесь живём... — пролепетала она.
Она, несомненно, была изрядная дура. Ну что ж, пусть так. И он потихоньку пожал ей руку.
Когда гости собирались уезжать, Прасковья Александровна подошла к нему.
— Рада, рада вам, — сказала она, целуя его в лоб. — Однако, Alexandre, я слышала, что губернатор приглашает вас в Псков?
Он сразу же почувствовал раздражение. Вот оно: Прасковья Александровна уже переговорила с его отцом.
— Сосед-помещик приезжал и рассказал мне, — поспешно прибавила она, прочитав раздражение на его лице.
— Если я не получу особенного повеления, — резко ответил Пушкин, — я не тронусь с места!
— Ну хорошо, хорошо, — поспешно сказала она. — Я говорю это потому, что ваши дела всё равно что мои дела!
Гости уехали.
— Как завивается — в её-то возрасте, — сказала Надежда Осиповна мужу о Прасковье Александровне.
Тот многозначительно поднял брови.
— Алексей Вульф интересен и воспитан, не правда ли? — доверительно спросила Ольга у брата.
Пушкин уединился в своей комнате. Он засел за письмо к Дельвигу. Ну да, Кюхельбекер был в Москве, Пущин, первый друг, тоже был в Москве, да и, по правде сказать, уже в Петербурге, ещё до ссылки, жизнь как-то развела их... Дельвига, Дельвига он хотел видеть!
На столе уже стояли табачница, подсвечник, чернильница, лежала всякая памятная мелочь.
За окном было темно, в доме всё успокоилось.
Долго горела свеча в новой его обители.
IV
Домой он возвращался на взмыленной лошади. Река неспешно несла свои воды. Тропинка подвела к самому берегу, лошадь потянулась к воде. Она пила и в то же время хвостом обмахивала круп. Потом широким размашистым шагом пошла в гору.
Женская фигура метнулась впереди. Ну да, это Ольга Калашникова! Накинув нарядный шугай на плечи и повязав голову платком, она стояла на тропинке и вдруг бросилась бежать... И так повторялось изо дня в день: девушка убегала со всех ног, как только видела его, но то и дело попадалась, будто случайно, ему на глаза. Случайно ли это было?..
Подъезжая к усадьбе, он встретил почтовый возок. Боже мой, ведь сегодня почтовый день!
Соскочив с лошади и передав узду подоспевшему Петру, он бросился в дом. Да, на круглом столе в зальце — письма... Сергей Львович тоже читал письмо. Пушкин запёрся в комнате.
Писем было два, оба из Одессы: от княгини Вяземской и от графини Воронцовой.
Будто тончайшим запахом духов повеяло от сложенных конвертами и запечатанных облатками листов, проделавших долгий путь в грубых почтовых мешках. Он едва справился с волнением. Образ прекрасной женщины, которая — он был уверен — могла бы его полюбить, встал перед ним. И хотя письмо графини было краткое и лишь утешающее, ему упорно чудились в нём ноты нежности и признаний. Прекрасной своей рукой она на прощание прикоснулась к его голове. Не был ли полон значения талисман, который она вручила скитальцу, терпящему бедствие?
Он решил сжечь это письмо любви, дабы молва не запятнала святое имя. Пламя жадно искало пищи, бумага чернела, свёртывалась и осыпалась прахом. Всё было кончено!
Письмо княгини было полно весёлыми подробностями, городскими новостями, сведениями о знакомых, театральными вестями и — что для него было немаловажно — слухами о брошенной мужем Амалии Ризнич, слухами, которые из далёкой Италии дошли до Одессы. Княгиня не случайно писала об этом: она для Пушкина была наперсницей и знала, что произошло. У него замерло сердце.
Путы воспоминаний охватили его — жгучие, ранящие. Порывы, ошибки, надежды, признания, опасения — в эти путы вплелись графиня Воронцова, Александр Раевский и он сам, главное, он сам, Пушкин. В его поведении будто два разнородных начала перекликались, соперничали — и побеждало то одно, то другое. Вот в чём была коварность его натуры!
Он сел за стол, обмакнул перо, но, прежде чем писать, плавной линией начертал женский портрет — профиль Воронцовой.
Пушкин писал будто о двух людях, употребляя «ты», «он», «твой», «свой», и совершенно непонятно было, к кому же он обращается. Он, привыкший к филигранной отделке стихов и настоятельно чувствовавший потребность в ясности и законченности, нарочно затушёвывал смысл, и непонятно было, кто же с кем спорит, потому что это были голоса разных начал, составлявших его натуру. Он вскрывал, препарировал свою душу.
Выплеснув чувства, перелив их в стихи, успокоившись напряжённым трудом, он пошёл к сестре. Та писала акварелью. Несколько её картин — пейзажей и портретов — висели на стенах.
— Я кое-что успела заметить, — сказала она. При нежности, робости и слабости натуры она обладала цепким взглядом.
— Что же ты заметила?
Она смотрела на него улыбчиво-благожелательно.
— Твоя печатка, — она указала на перстень, который он носил на пальце, — такая же на письме к тебе из Одессы!..
— О-о! — Он не нашёлся что ответить. Перстень с печаткой был подарен ему Воронцовой. Но ожила давняя манера производить впечатление на сестру. — Да, — сказал он и вздохнул. — Да! — Он вскинул голову, глядя в пространство.
А она заговорила о том, что все последние годы её волновало:
— Ведь я чуть не вышла замуж!
— Вот как?! — воскликнул он.
— То есть вышла бы, если бы опять не воспротивилась maman. Этот молодой человек — положительно совершенство: умён, имеет прекрасную душу, всеми любим и ценим — природа не отказала ему ни в чём...
Он уже знал развязку. Но Боже мой! Всё ещё повторялось то, что было и в Петербурге.
На глазах у Ольга показались слёзы. Он смотрел на акварели на стенах. Моська соскочила с дивана и слабо тявкнула. Сестра справилась с волнением.
55