Страница 16 из 156
— Точных сведений у меня нет. Но вот что вы непременно должны сделать: дать подписку на безотлучное жительство в поместье родителя своего. И далее: вести себя благонравно, не распространять неприличные сочинения и суждения... За этой подпиской я вас и вызвал.
— Извольте, — сказал Пушкин.
— Извольте. — Адеркас протянул заготовленную бумагу.
Пушкин, не читая, подписался. Адеркас помахал бумагой и отложил её.
— Молодой человек! — В его голосе теперь звучали отеческие нотки. — Ваше положение не простое: за вами двойной надзор. Одному из почтенных опочецких дворян — соседу вашему Ивану Матвеевичу Рокотову — предложено наблюдение за вами. Но это не всё! Есть ещё духовный надзор. А он поручен игумену Святогорской обители отцу Ионе[93]; навещайте его, и он будет вас навещать.
Пушкиным овладело раздражение.
— Итак, каждый мой шаг становится известен. За мной следят. Мне очень уютно под таким надзором... Но с какой стати духовный надзор? Я не расстрига, не сектант...
— Александр Сергеевич! — В лице Адеркаса появилась строгость. — С вами поступили ещё весьма милостиво. Вы узнаете? — Он протянул Пушкину листок.
И Пушкин с удивлением прочитал строки из своего одесского письма Вяземскому, переписанные чьим-то незнакомым почерком: «Ты хочешь знать, что я делаю... беру уроки чистого афеизма... Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастью, более всего правдоподобная».
Он даже привскочил со своего места.
— Значит, за несколько строчек в письме к приятелю, перлюстрированном письме, ставшем известным правительству, меня так наказали?
— Да, за вами эта вина, — сказал Адеркас. — Вы признались в безбожии, в полном отрицании Святой Церкви!..
— Боже мой! — воскликнул Пушкин. — Несколько строчек в письме к приятелю... и вот я в ссылке!
Адеркас понял, что пора переменить тему.
— Дела в сторону, — сказал он и снова любезно заулыбался. — Я рад знакомству со знаменитым автором «Руслана и Людмилы» и «Кавказского пленника»... Ваши творения — в моей библиотеке.
Невольно улыбка появилась и на губах Пушкина. Ах, слава! Вот что значит слава...
— Я надеюсь, что вы отобедаете с моим семейством?
Адеркас подался вперёд, этим жестом как бы подчёркивая сложившиеся между ними дружелюбные отношения.
— По молодости, по молодости вы попали в беду, — вкрадчиво говорил он. — Но беде можно помочь. Хотите, я похлопочу о том, чтобы вам разрешили жительство в Пскове? У нас здесь свои весёлости. Живём — не скучаем.
Но это предложение Пушкин без колебаний отклонил. В деревне он, по крайней мере, не под полицейским надзором. В деревне он сам себе хозяин. Жизнь в ней имеет свою прелесть...
Адеркас кивал головой. Пусть, однако, Пушкин знает, что ему всегда готовы прийти на помощь...
И пошёл светский разговор: о литературных новинках, об общих петербургских знакомых, о здоровье Сергея Львовича и Надежды Осиповны...
В тот же день Пушкин отправился назад в Михайловское.
VII
От святогорского монастырского двора две лестницы, сложенные из древних камней-валунов, круто вели к Успенскому собору — белостенному, пятиглавому, с куполами-луковицами, с истово-золотыми крестами, вознёсшимися над Синичьей горой.
Знаменательное событие в Опочецком уезде! В великий праздник Рождества Богородицы из Пскова прибыл преосвященный архиепископ Евгений[94].
Пушкины приехали лишь к поздней литургии — толпа запрудила и площадку перед папертью, и притвор, и обширный храм, казалось, что в этой толпе больше чёрных монастырских ряс и одеяний приходских священников, чем сюртуков и платьев мирян. Не без труда Пушкины нашли себе место вблизи левого клироса. Храм был ярко освещён. Блистали дорогие оклады старинного шестиярусного иконостаса. Храмовая торжественная тишина повисла над обнажёнными головами молящихся.
Тригорские соседи приехали раньше. Они заметили Пушкиных и, не нарушая церковного благочиния, приветствовали их улыбками и кивками. Но и всюду вокруг лица были знакомые: опочецкие помещики Шелгуновы, Рокотов, Пещуровы, Бухаровы, Яхонтовы[95], — и все они тоже дружески улыбались и кивали Сергею Львовичу и Надежде Осиповне. Дышать было трудно из-за тесноты и духоты. Народ попроще теснился ближе к притвору.
Пушкин скучал. В Кишинёве он посещал церковную службу лишь по повелению богобоязненного доброго Инзова, но в Одессе вёл себя вполне вольно. Здесь же, очевидно, за каждым шагом его следили — и забывать об этом было нельзя. Рассеянно рассматривал он помещиков, монастырскую братию, слободских купцов и мещан, деревенский люд. Старинные двухметровые стены собора прорезаны были узкими, как бойницы, окнами — должно быть, когда-то они и служили бойницами. Мощные, в два охвата, тяжёлые столбы держали на себе низкие своды; по краям среднего купола, ярко расписанные, парили ангелы, евангелисты и святые.
Чтобы развлечься, он принялся делать малопонятные жесты тригорским барышням. Прасковья Александровна едва видна была в окружении своей девичьей свиты. Аннет не спускала глаз с Пушкина. Зизи, кажется, тоже на него поглядывала. Хотелось зевнуть.
Народу всё прибывало. Ради торжества выставили дикирии и трикарии — монастырское богатство. Сделалось жарко.
Но вот церковные служки раздвинули атласные алтарные завесы на кольцах, открыв позолоченные царские врата. Началась служба.
— Благослови, владыка, — загудел бас иеродиакона — рослого детины в длинном стихаре.
— Благослови Бог наш всегда ныне и присно и во веки веков, — жидким голосом ответствовал ему святогорский настоятель иеромонах Иона, коротконогий, пузатенький; из-под скуфьи, небрежно надетой, торчали пряди его рыжих волос.
Собравшиеся православные осеняли себя крестами, кланялись.
А вот и сам псковский преосвященный Евгений — в широком архиерейском сакосе со звонками, с панагией на груди, в митре, унизанной дорогами каменьями. И началась проповедь.
— Светлый, радостный, лучший праздник... — Голос у преосвященного был проникновенный и звучный. — Благословенна ты в жёнах и благословен плод чрева твоего... Возрадуемся, возликуем...
Пушкин рассматривал стенную роспись.
— Пречистая дева Богородица, храм божества... Сердце наше полно ликования... Великий праздник Русской Церкви...
И запели на клиросах. Пела братия не только Святогорского монастыря, но и прибывшая из Пскова. Миряне подпевали. Мощное и благостное песнопение вознеслось к своду, к куполам — и сквозь них, должно быть, к самому небу...
— Паки и паки!..
— Яко исчезнет дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут грешники от лица Божия, а праведники да возвеселятся...
Верил ли он в детстве? Кажется, верил. Однако Вольтер напитал его ядом неверия. И в самом деле, как мрачна бывала церковная летопись, как условны все обряды богослужения и как нелепы с точки зрения разума евангельские легенды! Но не он ли писал ещё в лицейском стихотворении, что отсутствие веры иссушает?..
— Паки и паки...
В Кишинёве он сочинил богохульную «Гавриилиаду».
Сблизив курчавую голову с головой брата, Пушкин зашептал:
Это он написал когда-то о Деве Марии.
Лёвушка громко фыркнул. Сергей Львович строго посмотрел на сыновей.
— Дева израильская! — возглашал преподобный Евгений. — Не для себя, но для всей земли... произвела она сына Божьего. И потом, покинув земную юдоль, предала свою душу в руки его...
93
...игумену Святогорской обители отцу Ионе... — Иона (род. в 1759 г.) — настоятель Святогорского монастыря, осуществлявший духовный надзор за А. С. Пушкиным в 1824—1826 гг.
94
Евгений Казанцев (Андрей Ефимович) (1778—1871) — архиепископ псковский в 1822—1825 гг.
95
Пещуровы — Алексей Никитич (1779—1849) — владелец с. Лямоново Опочецкого уезда Псковской губ., опочецкий уездный (1822— 1829) и псковский губернский (1829—1832) предводитель дворянства, витебский и псковский гражданский губернатор (1830—1839); Елизавета Христофоровна (ум. не ранее 1863 г.) — его жена.
Яхонтовы — Николай Александрович (1790—1859) — псковский уездный (1825—1832) и губернский (1832—1835) предводитель дворянства, действительный статский советник; Любовь Фёдоровна (ум. в 1864 г.) — его жена.
Инзов Иван Никитич (1786—1845) — генерал-лейтенант, масон, главный попечитель и председатель Комитета об иностранных поселенцах южного края России.