Мигранты

- Ну че? Фурычит?

- Еще как... Смотреть страшно...

- Всесоюзная кочегарка, о чем речь!

Я вижу, как исполинский столб пламени хлещет отсюда в черные глубины, гоня нас все дальше и дальше, будто проклятье.

Огромная эта печь пожирает топлива не меньше, чем средняя домна, но зачем такая мощь - непостижимо. От ее работы вибрирует и гудит все здание. Глубокой ночью иногда возникает ощущение, предчувствие, что ли, что вот сейчас, сию минуту все разлетится прямо в полете, и нас вышвырнет наружу в груде кирпичной пыли, среди погнутых балок и обломков мебели, барахтающихся в простынях... Кораблекрушение.

- Хана?

Она молчит, тяжело дышит во сне.

- Хана, ты спишь? Хана, что с нами будет?

Хана молчит, я слышу лишь, как гудит, разрывается топка в подвале и как наверху кровлю обтекает со свистом стремительный звездный поток.

ОЧКИ "НЮ"

Еще один случай, который мне чем-то напомнил визуального фокусника помните, в начале? Так вот, некто Валерий Кроль однажды имел неосторожность одолжить крупную сумму маклеру Шиманскому, человеку вполне сомнительному. И не то, чтобы Кроль был наивен до того, что сущность маклера не видна была ему с самого начала во всей своей неприглядности, не то чтобы он был так уж широк и щедр, или же действовал под настроение нет, ничего такого и близко не было, просто так получилось. Необъяснимо, но бывает. Валерий Кроль списал эту сумму по статье фатальных утрат, полагающихся, очевидно, каждому человеку по какой-то житейской статистике, смирился и даже не докучал Шиманскому напоминаниями.

Маклер, по-видимому, встревожился столь непривычной реакцией. Возможно он опасался скрытой мести, или чего еще, во всяком случае с некоторых пор Валерий Кроль стал получать переводы от Шиманского в счет погашения долга. Более того, встревоженный маклер стал время от времени делать ему подношения, этакие мужские пустячки, вроде экзотической зажигалки или несессера, сопровождаемые заверениями в скором и окончательном расчете.

Прошлым летом он одарил Кроля очками - занятным зарубежным изделием с пикантным свойством: очки позволяют видеть человека без одежды, нагишом. Любопытно, что такие вот плотоядные натуры, вроде Шиманского, как правило страдают недостатком воображения - не ситуативного воображения, где они прямо-таки чемпионы в вариациях типа продать-надуть-заработать, а в своих представлениях о ближнем, иначе с какой стати дарить такую, не весьма пристойную игрушку интеллигенту Кролю, который сперва даже не понял истинного назначения очков и видел в них лишь средство солнцезащиты.

Как раз поэтому Валерий Кроль обнаружил это качество очков лишь на пляже. Он поднял глаза от книжки и обнаружил внезапно, что за четверть часа пустой пятачок возле его топчана заполнили нудисты, где там пятачок весь пляж оказался нудистским, и Кроль в смущении тут же ретировался к выходу.

На улице его смятение усугубилось, и лишь когда он снял очки, чтобы протереть их - все вокруг приобрело благопристойность.

Кроль описывал впечатление первичного шока от зрелища голой толпы, медлительно фланирующей вдоль набережной. Он говорил, что поначалу не мог противиться импульсу, возникавшему ежесекундно - срывать очки, прятать их в футляр, - и другому непобедимому желанию снова водружать их на свой породистый нос.

Интересно, что его мало интересовала сексуальная, так сказать, сторона дела (он этим не увлекается), Кроль признавался, что грациозные нимфетки и женщины в соку оставляли след куда меньший, чем общее потрясающее впечатление нагого стада.

- Будто огромное племя людоедов! - восклицал потрясенный Кроль, будто дикари, забавы ради пародирующие цивилизацию. Скоты! Иэху! Скоты!

По его словам, он тогда хотел завопить это вслух - но, опустив взгляд, узрел собственные тощие голени, пупок среди венчика волос, гениталии, болтающиеся при каждом шаге - и, само собой, промолчал.

ГРАФИК ПИРОЖКО

Стоит художнику помереть - и широкая публика тут же обращает свой интерес к его творчеству, наследию и к малозначительным подробностям загубленной жизни. Такова уж вековая традиция, тут ничего не попишешь.

В случае с Пирожко все наоборот, вернее, не все укладывается в эту простую схему. Существование Пирожко у всех на виду, всем известны его скандальные выступления по разным поводам, а его интимная жизнь не содержит никаких тайн и проходит, как правило, прилюдно. Еще раз: никаких загадок для грядущих биографов жизнь Пирожко не представляет, им не надо выдумывать бедственного положения и нищенства процветающего (несмотря на долги) художника и прикидывать, сколько теперь дадут коллекционеры за его самый крохотный экслибрис. Большинству ясно - интерес к Пирожко немедленно угаснет, стоит лишь тому спьяну влететь в автокатастрофу, или же - более спокойный вариант - загнуться от цирроза печени.

Пресса часто нагнетает вокруг Пирожко и его творчества прямо-таки истерический гвалт, при этом, как ни странно, за пределами ее внимания остаются собственно работы графика. Больше того, если внимательно вчитаться в критические материалы насчет Пирожко, станет ясно, что под флером снисходительных похвал и подбадриваний в адрес "нашего актуальнейшего бытописателя" скрывается абсолютное неуважение и полное непонимание магической силы его творчества. Внимание публики концентрируется на в самом деле бездарных, больших (в масштабах графики) работах, тогда как подлинные шедевры игнорируются, о них пишется вскользь и неохотно. А ведь они есть - всего несколько вещей, зато каких!

Во-первых, небольшой офорт "Речная улица", казалось бы ничем особо не блещущий на выставочных стендах. Пейзаж выполнен приблизительно, неряшливо стилизован, о композиции говорить нет смысла, но - если случайно подойти к работе ближе, чем того требует простое рассматривание, - произойдут удивительные вещи. Прежде всего - низкий звук работающего буксирного двигателя, он сразу заполняет уши, но, стоит озадаченному зрителю отшатнуться - эффект тут же пропадает. Когда же заинтригованный посетитель вторично приникает к офорту, звуковой ряд не только размножен, не только насыщен галочьим граем, репликами прохожих, дальней музыкой, но и сам офорт как бы расширяется, приобретает воронкообразное обрамление и, еще секунда - затянет неосторожного в сырые вечерние просторы этого, пропахшего тиной, предместья. Самое интересное - в эффекте присутствия вовсе нет той привлекательности, очарования, которые, вроде бы, художник привносит в любой сюжет, нет - это обычный мир, враждебный человеку, в лучшем случае безразличный к нему, но подлинный до жути.

Завистники обвиняют Пирожко в склонности к банальным сюжетам и к расхожим стилевым обработкам. Действительно, художник часто выражает средний (а значит, плохой вкус) и буквально плодит штампы, с каждым оттиском из-под своего пресса. Но вот литография "Полдень". Здесь изображено на диво пустынное место, высвеченное до самой последней трещинки стоящим в зените солнцем. Это какая-то стальная равнина, и следы рубчатых колес на проржавелом металле с острыми блестками царапин выполнены превосходно. В отдалении за коричневой дымкой (ощущается немилосердная жара) видны контуры свернутых набок то ли орудийных башен, то ли выпотрошенных мусорных баков; но основное в этой вещи - это чувство непосредственной опасности, настолько острое, что нужно изрядно себя контролировать, дабы не завопить и не броситься в укрытие, куда-либо за угол. Причем эта угроза не фокусируется в чем-то отдельно взятом: ни в детской шапочке, почему-то валяющейся на этом несокрушимом металле, ни в разбросанных там и сям пожелтевших бумагах с печатями, ни в распоротой подушке, над которой еще вьется облачко пуха - но в целом гравюра прямо-таки дышит убийством.

Служители выставочных залов ведут негласную статистику. "Полдень" уже вызвал восемнадцать инсультов, из них семь - фатальных. Повешенные рядом всякие там "Букеты флоксов" и "Ранние осени" - это обычная типовая продукция, коей изобилие в любой периферийной гостинице, но, возможно, они как-то фокусируют смертоносное жало "Полдня".