Мигранты

Видно, что для нее затруднительно разговаривать, не видя лица собеседника за толстенным светофильтром шлема.

- ...не наедине с собой, не под операционной лампой, не в маразме старческом - а вот так, чуть ли не в гуще карнавала...

Действительно, кое-где бряцали гитары; бородатые угрюмые барды, да и молодые компании.

- ...а сказать так, что здесь личная драма, отчаяние - нет. Просто, такое чувство, что все необходимое мною выполнено, теперь можно спокойно удалиться. Думаю, это лучший способ...

Она улыбнулась наугад в стекло шлема. Ее лицо, волосы, бежевый спортивный костюм - все теперь на ленте, три-четыре витка. Теперь - надо показать это - появились вешки с черно-желтыми нумерованными флажками, это рубеж зоны, за которой гарантировано полное исчезновение - вот оно, вот чего ждут эти толпы - исчезновения без остатка. Где-то здесь располагался вход в укрытие для наблюдателей. Спрошенный об этом паренек на костылях охотно указал место и заковылял дальше. Затылок его между плеч, задранных костылями, спины, лица, толпы плывут в кадре, словно рыбы в аквариуме.

- Сколько там? - буднично спросил мужик бывалого вида с обшарпанной пропитой мордой.

- Еще восемнадцать минут, если все точно по распорядку.

- Ладно, я пошел за флажками. Меня там приятель ждет - не разлей вода, дружба на всю жизнь!

- Где ждет - за флажками?

- Иди ты - за флажками! - внезапно обиделся мужик. - Где надо, там и ждет. Прыгай лучше в свою кастрюлю, живой труп. Тебе еще долго гнить!

Может ли оскорбить человек, который вскоре станет дымком? Толпа все гуще, сплошной гул от шагов по раскрошенной пемзе, и вот - нашелся, какое облегчение - колпак входа, весь будто окаменелый бугристый волдырь. Люк, покрытый чудовищной окалиной, термоокно и спасительный узкий тоннель вниз, в прохладный лабиринт ходов под испытательным полем. Можно считать, что нелегкий репортаж на пленэре завершен. Пальцы на кнопки радиоключа - и будто открылся пуп земли за бугристой толщей люка - стерильная чистенькая ячейка-вход. Кое-кто из пришедших сюда глянул в эту сторону с недоумением, но большинство уже находилось далеко... Где-то затянули песню. И тут словно общий вздох прошел долиной - в вечернем зените, в густеющей голубизне обозначилась яркая точка.

- Везут! Пунктуальные на этот раз...

Это давешний бродяга-турист, он устало сбросил поклажу наземь и, сощурясь, уставился в небо. Можно взять еще несколько сцен - вот так, по пояс в укрытии, словно танкист из башни, можно всосать через объектив эти обреченные толпы, опустевшие, сразу будто ставшие одинаковыми лица, можно еще остановить кадр на подростке, глядящем в небо с истинно детским любопытством, но непобедимая жуть ерошит волосы и нужно успеть задраиться и сбежать вниз, на приличную глубину, хотя...

- К-р-р-рак!

Как? Уже? Раньше, чем намечалось? Звон в ушах, болит плечо, где камера, и что же это было? Что? Но кому интересен рухнувший внезапно на землю человек с телекамерой; все глаза - в небесах, на желтом, канареечного оттенка парашюте.

- Ах, негодяй!

Да, это он, тот самый мерзавец с рюкзаком, именно от него следовало ожидать такой гнусности - выдернуть ничего не подозревающего репортера из укрытия и спрятаться туда самому. Его рожа смутно белеет за полуметровой толщей термостекла, не поймешь, что на ней - издевка, или боль. И незачем теперь ломать ногти об шершавую корку намертво захлопнутого люка, не надо вопить, не стоит барабанить кулаками в окошко со смутно маячащим там ублюдком, хватит тщетно нажимать радиоключ... Нужно в эти две минуты, пока будет еще опускаться парашютик, успеть пройти все то, что согнало сюда это людское море, - и смириться.

А потому - полная воля на эти две минуты! Шлем в сторону, перчатки долой. Телекамеру за ремень - и вдрызг об валун (жаль, правда, запись, хороший мог получиться репортаж). Комбинезон - вжик вдоль живота - упал за спиною тяжкими складками, в светлом бельишке, легкий, выбрасываешься на осенний ветерок, как в детстве - кожа в пупырышках, зябко, и будто перед прыжком с обрыва в реку, куда подбегаешь как бы помимо своей воли, с предвкушением ледяного ожога...

Он расставил руки, будто собираясь взлететь.

МЕНЮ СТОЛОВОЙ ЭВАКОПУНКТА

Аспарагус железистый - 3.70

Икра многоразового употребления - 0.16

Эмбрионы заливные сх - 4.18

Хлопья кактусовые в соусе "индиго" - 0.93

Седло гамадрила - 5.60

Отбивная из вырезки (самонарастающей) - 9.04

Салат-каналья - 1.12

Пиво "Цусима", 0,33 л - 2.45

ЧЕРНОЕ И БЕЛОЕ

Мне думается, все знают этот тип деятеля, начальничка средней руки, что с первыми лучами солнца уже вовсю озабоченно снуют из кабинета в кабинет, с завода в райком, а то и вовсе из города в село, на задрипанном брезентовом вездеходе по буеракам нашей действительности - с неизменной папочкой в руках, такие вот безликие (они и в самом деле лишены физиономии), - агенты державы, ее, так сказать, датчики. И где они берут эти макинтоши, чуть ли не хрущевского кроя, откуда эти шляпы ведром, как у бюрократа из "Волги-Волги" - неразгаданная тайна. Будто орден меченосцев поклялся в веках выдерживать бессмертный закон, срисованный с верховного узурпатора! Так что, когда в селе появляется такой вот представитель, его уже ни с кем не спутать.

Этот, надо сказать, повел себя необычно. Вместо того, чтобы прямиком из газика, минуя омытые дождем фанерные стенды (шел тогда дождь) зайти степенно в правление и скрыться там как бы навечно, он заспешил по слякоти к фермам - к дальнему второму участку, где с утра давно уже поревывали телки в загонах. Бдительная секретарша усекла через окно этот необычный маневр и доложила председателю - тот оторвался от бумаг и обозрел мельком удаляющуюся нелепую фигуру.

- Хто такой - ума не приложу... Може, мелиоратор с Орджоникидзовки? Так он бы сюда шел... Чи шабашник якой?.. А, нехай блукает, меня ему все одно не миновать.

Но человека в макинтоше будто вело какое-то чутье: скользя по размокшей глине, придерживаясь за колья и столбы, он перебирался через навозную жижу загона, к длиннющему унылому бараку телятника. Встретившийся ему заика Стасик отвернул круто свою тачку с бидонами - так одержимо шагал городской визитер.

Будь Стасик хоть на пятак умнее, он бы обратил внимание на поразительное отсутствие мимики (это при бегающих - неподвижных! глазах), на невнятное бормотанье и возгласы, но он лишь отметил с тупым изумлением, что следы пришедшего дымились.

- Где, где это? - спросил он, ни к кому особенно не обращаясь, у скотниц, занятых уборкой, и тут же двинулся вдоль стены, изукрашенной потеками.

- Кирилыч, вон пришел какой-то, - позвали женщины зоотехника. Тот обернулся на гостя и посуровел: зоотехник опасался санитарной инспекции. Ощупывая стены, стойла, поилки, районный человек сновал по ферме.

- Вам кого? - спросил Кирилыч, подойдя.

- Все сущее подлежит уничтожению, - непонятно ответил посетитель и зыркнул из-под шляпы. От этого взгляда зоотехник на миг оледенел.

- Здесь! Это здесь, знаю! - неопределенно махнул макинтош по сумрачной ферме. - Основной закон мира - уничтожение, друг скотник... ("Я вам не скотник, я..." - успел рявкнуть Кирилыч), но гость вдруг поднял руку - блеклую руку бухгалтера, можно бы так сказать, если бы не ноготь на мизинце, неуместный у бухгалтера длиннющий ноготь блатного фата - и звякнул им по ободку поилки. И поилка исчезла - осыпалась, что ли - по самую подводящую трубу, оттуда полилась жиденькая струйка. Тут, как потом объяснял зоотехник, он сразу понял, с кем имеет дело. Не санинспектор, ясно.

- Это! Не порть инвентарь! - крикнул. Но тот, с когтем, ухмыльнулся и царапнул по бетонному столбику стойла. И снова - лишь квадратная дыра в грязном полу, ни пыли, ни копоти...

Подошли женщины и два бича, что подрядились выгребать навоз за харчи, все зачарованно смотрели на приезжего. А тот продолжал свое представление: