Страница 5 из 18
4. Удары судьбы
— Что все это значит? — спросил я, когда мы поднялись на веранду.
— Это я должна задать тебе этот вопрос, Северин Морозов, — сказала мама. — Вместо того чтобы делать уроки…
Меня затрясло. Окружающий мир сделался гнусным, серым и плоским. Внутри меня извергались вулканы и фонтанировали гейзеры. Я стянул с себя футболку и швырнул в угол. Я содрал сандалии и выбросил на улицу. Я пнул подвернувшуюся под ноги Читралекху. Мне хотелось заорать во всю глотку, наговорить грубостей, что-нибудь разбить, а потом заболеть и умереть, только побыстрее, чтобы не мучиться. Вместо этого я отыскал глазами среди сплошной серости маму и раздельно произнес:
— Я хочу в Алегрию.
После чего ушел в свою комнату и рухнул на кровать, чувствуя себя самым несчастным человеком на белом свете. Жизнь представлялась мне потерянной. Впереди ничего не было. Только четыре проклятых стены, как и предупреждал этот странный тип.
Дверь тихонько отворилась. Я не пошевелился. Пускай мама видит, как я жестоко страдаю взаперти.
Это была не мама. Читралекха, которая уже забыла обиду и припожаловала утешать меня, в меру своего понимания проблемы. Она считала, что если удостоит меня своим обществом, соблаговолит устроиться на моем пузе и позволит себя погладить, то это, несомненно, послужит лучшей наградой и кому угодно скрасит самые тяжелые моменты жизни. Может быть, она была права.
— Ты, баскервильская кошка, — бормотал я, почесывая ей за ухом.
И только потом вошла мама.
Я продолжал валяться на кровати, механическими движениями наглаживая разомлевшую Читралекху, а мама металась по комнате. Я никогда не видел ее в панике. Теперь привелось. Скажу честно: не понравилось мне это зрелище.
(Все последние дни я только и делал, что узнавал маму с новой стороны. С самого прилета из Алегрии она не переставала преподносить мне сюрпризы. По преимуществу неприятные. И самое-то обидное, что всему причиной был я. Это я самим фактом своего существования выводил маму из душевного равновесия. Это из-за меня она совершала нелогичные и даже безумные поступки. Это благодаря мне она из доброй и ласковой человечьей мамы превратилась в бешеную звериную самку, обороняющую потомство. И я не понимал тогда, почему она ведет себя так, словно я чем-то отличаюсь от всех прочих четырнадцатилетних пацанов этого мира, словно я требую какой-то неординарной заботы… или мне угрожает опасность.
И я не предполагал тогда, что пребывать в счастливом — да, именно так! счастливом, несмотря ни на что! — неведении мне оставалось считанные часы…
Ну так вот: если я, выйдя из себя, швырял что попало куда попало, но не мог выдавить ни слова, то мама, наоборот, не знала, куда подевать руки, за что схватиться, и говорила, говорила, говорила…
Я ни о чем не должен ее спрашивать. Я ни в чем не виноват. Я просто ее сын. И никто не смеет это оспаривать! (Как будто кто-то пытался!) Ради меня она пойдет на что угодно, даже если на том свете будет гореть в аду. Я слишком мал, чтобы все правильно понять, и поэтому лучше мне ничего не знать до поры. Этот человек, что привел меня к мосту, несмотря на свой безобидный и миролюбивый облик, преследовал дурные цели. И речи его лживы. (Да ведь он только и успел, что процитировать Блейка!) Они всегда лгут, когда хотят добиться своего. И коли уж они добрались до нас, то не отступятся. (Хорошо еще, что я не успел рассказать ей о первом, встреченном в поселке, и втором, на стоянке гравитров, — ее бы точно хватил удар!) Поэтому нам нужно все бросить и уезжать отсюда, и как можно скорее.
— А кто такие «патрульники»? — вклинился я, когда она остановилась, чтобы перевести дух.
— Где ты это слышал? — внезапно севшим голосом спросила мама.
— А почему Читралекха — «баскервильская кошка»? — не унимался я.
— Кто тебе такое сказал?!
— А почему в поселке никто не живет?
— Откуда ты знаешь?..
— А почему я, гражданин Федерации, наделенный всеми правами личности, никому не сделавший ничего дурного, должен прятаться?
Мама открыла рот и снова закрыла. Теперь она выглядела несчастной-разнесчастной. Новое открытие, будь оно неладно!.. Она села на краешек кресла в углу, сложила руки на коленях и поглядела на меня так, словно у меня вдруг проклюнулись рога и выросло копыто. Фенрис, когда его прогоняют с кухни в самый разгар готовки, и тот не покажется таким расстроенным.
Похоже, она не ожидала от меня претензий на самостоятельные суждения. Что и застало ее врасплох.
— Это как же мы бросим наш дом? — продолжал я развивать успех. — То есть, дом — он и есть дом… стены, крыша… какая разница, где есть, где спать… все равно я здесь никого не знаю… А как же пенаты? Ладно еще Фенрис, он собака, ему начихать, а Читралекха?! Она же сойдет с ума, если мы перетащим ее в новый дом. А если мы оставим ее здесь, а сами уедем, тогда с ума сойду я!
— Это всего лишь кошка, — проронила мама.
— Все человеческие проблемы, вместе взятые, не стоят одной поломанной кошачьей жизни! — почти закричал я.
— Ты сам это придумал?
— Нет, Читралекха нашептала… А еще вот что, — сказал я, садясь. — Непонятно почему, непонятно зачем, но, по-твоему, я что — всю жизнь должен буду прятаться?
— Я не знаю, — сказала мама.
— Но я так не хочу. Мне не нужна такая жизнь. Лучше умереть сразу.
— Ты еще не знаешь, — горько произнесла она, — что бывают ситуации, когда и впрямь легче умереть, чем жить.
— Надеюсь, это не мой случай?
— Не твой.
— Потому что мне светят всего лишь какие-то нелепые скитания вместе с тобой с планеты на планету, а я даже не знаю, в чем провинился перед этим миром?
— Наверное, ты прав, — вдруг сказала мама. Словно ее осенило или она приняла внезапное решение. — Разумеется, ты прав. Когда не уклониться от ударов, нужно их отражать.
— Уклониться! — завопил я. — От ударов! Чьих ударов?!
— Судьбы, дурачок, судьбы…
— Ты что, беглая каторжница? — спросил я упавшим голосом.
Мама невесело засмеялась.
— Конечно, нет, — сказала она. — Мы не совершили ничего дурного. Мы ни в чем ни перед кем не виноваты. Просто… просто… — Она посмотрела куда-то поверх моей головы. — Ты не все знаешь.
— А могу я тогда узнать все?
Она не ответила.
— Мне уже четырнадцать, и я довольно-таки большой мальчик, не так ли? Я даже могу водить гравитр без присмотра старших.
Этот аргумент не подействовал.
— Ладно, ладно… Как за кошкой убирать, так я взрослый, а как что другое, так сразу маленький…
И этот довод ушел в молоко.
Ворча и сетуя на судьбу, я уполз зализывать раны на веранду.
Фенрис пригласил меня поиграть, а Читралекха снова попыталась устроиться на коленях, но я всех разогнал. Ожесточенно раскачиваясь в кресле, я видел, как мама сдувает пыль с пульта видеала и роется в своих записях, очевидно, желая найти какой-то код. На моей памяти это было впервые — чтобы мама сама пыталась с кем-то связаться из нашего дома… Потом она ввела найденный код, — я невольно прекратил свои колыхания и подался вперед, — но экран оставался темным. Это было в ее стиле… Мама что-то сказала, обращаясь к темному экрану, кажется: «Нужно поговорить… ты знаешь, о ком…», и сразу разорвала связь. А после застыла на месте, нервно перебирая пальцами перед лицом, словно проясняла для самой себя, верно ли она поступает.
«О ком, о ком, — подумал я. — Обо мне, понятно. Эй, неужели она вызвала моего отца?!»
О том, что у меня есть отец, я подозревал. Я же не полный идиот… Но я никогда его не видел, ничего о нем не знал, и его отсутствие в моей жизни определенно не причиняло мне неудобств. А сейчас мне вдруг стало нестерпимо интересно знать, что же это за человек, чем занимается и как выглядит.
Ну, поскольку на маму я походил очень мало, то мог себе представить, что это наверняка здоровенный блондин, может быть даже скандинав… хотя типичные скандинавы обычно голубоглазы, а цвет моих глаз подружка Экса как-то назвала «тигриным», но, конечно, она сильно преувеличивала и просто хотела сделать мне приятное.