Страница 99 из 148
Я тщательно отжимаю платок, чтобы, положенный обратно, он не промочил мне полу пиджака, и смотрю на часы. У меня еще десять минут. И я энергично, но не спеша шагаю по улице, идущей от станции в поселок, который мои освеженные глаза видят удивительно четко. Слева и справа по-воскресному закрытые лавки. Рыйгаса, Кулля и других. Потом аптека. Потом на крыльце заблаговременно, с одиннадцати часов, открывающегося ресторана Лилиенталя зевающий швейцар, который при моем приближении на всякий случай закрывает рот и, когда я прохожу мимо, на всякий случай почтительно мне кланяется. Затем — гордость поселка, только что подведенное под крышу трехэтажное здание банка. Дальше рыночная площадь. И она по-воскресному чисто подметена и пустынна. Легкий ветерок кружит под закрытыми окнами песок, пахнущий пылью, салачьим рассолом и конской мочой. Пройти через рыночную площадь к красным зданиям новой полотняной фабрики я уже не успеваю. Я сворачиваю направо, чтобы по Пярнуской улице, сделав небольшой круг, через семь или восемь минут опять оказаться на станции. И тут, почти у школы, навстречу мне идет веснушчатая девочка-подросток. Она держит большую, наверно фута два в диаметре, шарообразной формы корзину, сплетенную из белесых сосновых корней. Девочка останавливается, подносит корзину к моим глазам и щебечет:
— Сударь, купите! Такая красивая корзина. Госпоже, для каких хочешь мелочей, пряжи, шерсти. И такая дешевая. Всего рубль пятьдесят копеек! Купите!
Ярмарочная, цыганская настырность этой озорницы с рыжими косами и отталкивает и привлекает. Бог его знает, может быть, мне смутно вспоминается, что пятьдесят лет тому назад в Петербурге нашлись люди, которые, как до меня дошло, говорили обо мне: «Этот деревенский мальчишка так яростно последователен, будто явился он не из Пярну, а из Бессарабии или даже Иерусалима». И тут же мне приходит в голову, что прекрасная госпожа Мари Христиансен любит не только играть в теннис, но и вязать, причем сразу нитками пяти или шести разных цветов… И муж две недели назад привез ей из Парижа для вязальных принадлежностей сиреневый мешок оленьей кожи, с которым птичье гнездо из Пяссасте, плетенное из сосновых корней, нелепо рвется состязаться… Не знаю, что может мне еще прийти в голову, но, так или иначе, я покупаю у девочки ее корзинку. Даю ей два рубля и, прежде чем она успевает сказать, что нужных пятидесяти копеек у нее нет, говорю ей, что сдачи не требуется.
И когда, пройдя по Александровской улице, я, немного запыхавшись, оказываюсь на станции и с облегчением вижу, что поезд еще преспокойно стоит, я вдруг начинаю соображать, в какую сторону он нацелился, с какого конца сопит маленький паровоз, куда поезд идет и к кому я сам еду…
Странная рассеянность, думаю я, поднимаясь в вагон. Но корзину все же беру с собой. Ведь дико же было бы просто оставить ее на перроне. Хотя я не могу и не хочу везти ее в подарок Кати (которая к тому же совсем не любит вязать) — если я купил ее для Мари…
Странная рассеянность, думаю я, садясь в купе рядом со своим портфелем, и поезд сразу же поехал — запыхтел дальше, в сторону Ипику — тчух-тчух-тчух-тчух-тчух… И думаю: один бог знает, что, например, накрутил бы доктор Фрейд по поводу моей странной ошибки… Ха-ха-хаа, насколько я его понимаю, он все на свете мирские дела безответственно, однако очаровательно вешает на одну-единственную вешалку — потом распускает их снизу, как перевернутый павлиний хвост, и система его готова! Появляется философ, а с ним в придачу и философия… (Впрочем, я же не знаю, возможно, вся система серьезнее, чем мне представляется, но одно непреложно: в какой-то удачный час человек, привыкший теоретически мыслить, способен придумывать подобные всеобъясняющие системы по две в день, честное слово…) Ах, это слова зазнавшегося невежды? Ха-ха-ха… А если я проделаю опыт? Международное право я уже систематизировал. Критики говорят, что моя система не совершенна. А что значит совершенная? Это живая система. Те же самые критики утверждают, что моя система международного права лучшая из всех сейчас существующих. Во всяком случае, ее изучают во всех университетах мира от Германии и Австрии до Японии. Однако она вовсе не заняла у меня нескольких лет труда, как полагают. Конечно, пятьсот страниц текста с дополнениями, редактированием, вариантами — это так. Но самая сущность, основная идея, расставляющая все по местам, явилась озарением счастливой минуты. Разумеется, такая минута возможна тем скорее, чем дольше или чем внимательнее предварительно изучался материал. Однако если может явиться медик, этот из Вены, и повесить всю душевную жизнь человека на совсем произвольно выбранный гвоздь, на гвоздь сексуального влечения, так почему же не может явиться петербургский юрист (при том, что в области наблюдений над человеком у него как-никак шестидесятилетний опыт!) — почему же он не может явиться и повесить душу и ум, творчество, историю и культуру на другой гвоздь? А на какой именно?.. Ну, подумаем…
Тчух-тчух-тчух-тчух-тчух-тчух-тчух-тчух…
Отсюда это и начинается: слева — среди сосняков и клочков полей — эстонские, справа — латышские хутора… И какой бы неопределенной ни была моя идентичность с эстонцами (то есть по крови это не подлежит сомнению, неопределенна она только в смысле моего самоощущения) — здесь, на границе между двумя народами, я всякий раз неизменно делаю одно и то же: если хотя бы в малой мере позволяет дневной свет, я смотрю направо и налево и сравниваю. Постройки. Крыши. Дворы. Сады. Поля. Лес.
И всякий раз задача казалась мне сложной. Несмотря на то (или, может быть, именно потому!), что многие считают меня наиболее спокойным, наиболее объективным, наиболее непредвзятым арбитром в мире, во всяком случае в той мере, в какой это касается моей работы в международных арбитражах последних двадцати лет. Но сложность задачи была и остается в том, что, несмотря на неопределенность ощущения своей идентичности, я склонен расценивать сравнение в пользу эстонских хуторов… Да, самый объективный в мире арбитр такой глупец… Я вижу, что чей-то двор слева менее ухожен, чем у семьи справа, но в то же время тороплюсь отметить, что зато крыша у хозяина слева из гораздо более нового и гладкого гонта… И если я вынужден признать, что постройка справа кое-где крепче, основательнее, чем слева, то мне тут же начинает казаться, что, хотя поля слева более песчаные и тощие, чем справа, усадьбы на них сравнительно даже поосанистее… Et cetera. И если слева появляется что-нибудь настолько жалкое, что мне нечем это даже оправдать, например вот та хижина — из соломенной крыши торчат стропила, окна заткнуты тряпками, перед порогом грязная лужа, и все это вряд ли свидетельствует о бедности, вызванной несчастьем, а скорее о дерьмовой нерадивости и пьянстве, — меня охватывает злость, разумеется — в допустимой мере, отстраненно и пассивно, но злость, от которой сердце у меня толкается о ребра, и мне хочется броситься туда, за волосы стащить этих злосчастных глупых лодырей с их завшивевших постелей и как следует встряхнуть… А когда я вижу справа, с латышской стороны, идентичное, то меня это тоже огорчает, однако взрыва субъективной злости и личной оскорбленности я не испытываю… Кстати… если самый в мире объективный арбитр от крохотного чувства сопринадлежности, которое он испытывает, сравнивая левую сторону с правой, если я из-за этого крохотного чувства идентичности так глупею, то что же тогда останется от моей объективности, случись мне быть тождественным с тем, что я начну сравнивать?.. Если я начну сравнивать кого-то другого с самим собой?
Тчух-тчух — тчух-тчух — тчух-тчух — тчух-тчух…
Серый дым клубами тянется мимо окон с обеих сторон вагона, и молодой светло-зеленый сосновый лесок то и дело скрывается за кулисами из ватных клочьев, а между этими клочьями в окна вагона и мне в глаза бьет солнце… Вот она, поймал! И я чувствую, как вздрагивает мое сердце — но уже не от злости, а от радости открытия: вот она — моя ось для импровизации мировой системы! Конечно, я не знаю еще, как она будет выглядеть, моя система. Но я знаю, на чем я ее построю! Я знаю, на какой гвоздь я повешу мир. Ради шутки. Из упрямства. Ради эксперимента. Это не что иное, как гвоздь сравнения. Сравнения между мною-наблюдателем и какой угодно другой личностью. Я и он — это и есть ось мира! Человек, как аристотелев zoon politicon[101], ведь неизбежно живет в сетях человеческих отношений. И так же как материя распадается на атомы, эта сеть распадается на нити: на одном ее конце наблюдатель — я, на другом — он (или она). Которые бесконечно меняются, но присутствуют всегда. Я и… директор Христиансен. Я и профессор Таубе. Я и император. Я и Кати. Я и Николай. Я и Мари. Я и Иоханнес. Я и господин Водовозов, этот преступный негодяй. Я и мыйзакюлаская девочка, продавшая мне эту корзину из сосновых корней, которая стоит здесь рядом со мной, на лиловом сиденье. И вот что важно: в каждом таком сопоставлении прямо или скрыто, на переднем или, во всяком случае, на заднем плане присутствует вопрос: кто лучше — я или он (или, соответственно, она)? Каждая такая связь в то же время — сравнение. Сопоставление. Итак: то, что я сейчас здесь насочиняю, могло бы быть психологией сравнения?.. Или, может быть, сравнительной, компаративной психологией?.. Над названием нужно еще подумать. Дальше: в каждом таком сравнении — я и кто-то другой — возможен один из трех результатов: я могу быть лучше, или хуже, или равен тому, с кем я сравниваю себя. Бесконечным количеством сравнений с собою «я» пытается создать и сохранить равновесие между собой и миром. Однако у каждого «я» есть своя особая формула равновесия. Так что дальше… требуется создать соответствующую типологию этих «я». Задача сама по себе простая. Прежде всего, существует, скажем так, тип превосходства. Возможно, его следовало бы назвать типом супрематным. Терминологию нужно еще продумать. Во всяком случае, это, пожалуй, наиболее распространенный тип. Или бог его знает, возможно, я сужу слишком по себе. Это тип, который стремится оказаться лучше многих других. Чье чувство равновесия по отношению к миру тем более полно, чем больше людей, над которыми он ощущает свое превосходство. И разумеется (это вытекает уже из существования самой системы), должен быть тип, скажем так, уничижения. Если можно так сказать — субординатный тип. Такой, который, сравнивая себя с другими, ищет и обнаруживает свое относительное убожество. В дальнейшем, в уже отшлифованной системе, может быть, следовало бы рассмотреть соотношение этой группы с такими типами, как садист и мазохист. Или с мужественным и женственным типом, maybe[102]. И потом, очевидно, есть тип равенства. Эгалитист, уравнитель, например. Если мы так решим. Тот, кто чувствует себя в мире тем свободнее, чем больше в нем людей, с которыми он ощущает себя равным. И, как всегда и во всем, подобные типы в чистом или в более или менее чистом виде встречаются редко. Материал, который действительно можно встретить, представляет собой смешанные формы с относительным перевесом первого, второго или третьего элемента.
101
Существо политическое (греч.).
102
Может быть (англ.).