Страница 112 из 148
— Мадемуазель! Мадемуазель! Поезд идет! Поезд идет!
В пятнадцати шагах между рельсами находилась какая-то женщина. Она не упала. Не просила помощи. Она стояла на путях, как-то странно дергалась и не уходила. Правда, поезд приближался не очень быстро, но неотвратимо. Я бросился к женщине и увидел: каблук ее желтого зашнурованного ботинка застрял между рельсом и щебнем. Ей не удавалось освободить ни ботинок из щели, ни ногу из ботинка. У меня не было времени даже взглянуть, кто эта женщина и какая она. Сказав «Pardon», я наклонился и, обхватив обеими руками ее щиколотку, вырвал ногу из западни. При том котелок свалился у меня с головы и остался лежать между рельсами, зато каблук сломался, и нога была свободна. Почти в самый последний момент мы отскочили в сторону. Я поддерживал женщину и чувствовал, какая она стройная и как она дрожит. Я сказал: «Не волнуйтесь, все обошлось…» Прошел грохочущий поезд. Я поднял свою шляпу и взглянул женщине в лицо. Это была совсем молоденькая девушка. Она произнесла как-то удивительно свободно и естественно (может быть, ее удивительно естественный тон и оказался решающим):
— Большое спасибо, месье. Без вас меня, наверно, уже не было бы…
Я ответил ей, улыбаясь:
— Были бы наверняка. Просто в последнюю минуту вы бы посильнее дернули…
Мы свернули на бульвар, и я заметил, что она хромает. И понял, что это происходило оттого, что ботинок остался без каблука. В сущности, ведь это была моя вина, я сломал ей каблук. Я сказал:
— Разрешите, я поддержу вас. Попробуем найти сапожника. Мне кажется, что там, на несколько домов левее, была вывеска. — Я шел с ней рядом и поддерживал ее за левый локоть. И близко видел ее узкое, чистое, белокожее валлонское лицо в раме почти черных волос, ее посиневшие от испуга, но красивого, рисунка губы и большие темносерые глаза под еще дрожавшими ресницами. Левой рукой я приподнял котелок (наверно, еще в железнодорожной пыли) и сказал:
— Если мадемуазель разрешит… Моя фамилия Мартенс. Фредерик Мартенс. Профессор.
И в тот же миг подумал: странно. Вместо того чтобы быть сейчас на вокзале и приветствовать важного чиновника министерства иностранных дел, который везет мне последние инструкции от министра, Николая Карловича Гирса, я занимаюсь здесь чем-то совсем другим. По просьбе бельгийского короля и английской королевы я послан русским царем им на помощь в качестве советника, мне сорок четыре года, я ординарный профессор, нахожусь в согласном браке с дочерью сенатора, у меня восьмилетний мальчуган и две маленькие девочки, а я ищу здесь, с этой весьма простенькой, наверно, даже бедной и, во всяком случае, совершенно чужой девочкой, сапожника и сквозь тонкий рукав ее жакета ощущаю в своей ладони похожий на птичье крылышко локоть… Странно.
Она повернула ко мне свое узкое лицо… С похожим на твой, Кати, профилем и сказала:
— Иветта Арлон. Студентка, изучаю искусства.
Помню, как я обрадовался… бесстыдно и видя насквозь свое бесстыдство. Тому, что она не Putzmacherin[121] и не подавальщица в пивной лавке, а нечто более тонкое, нечто legibus artium[122] равное мне. И по традиции нечто не слишком строгое, не так ли…
Мы дошли до большого обувного магазина, рядом с которым, как я заметил, было кафе. Мы зашли в дамский салон магазина. Продавщица позвала мастера, при таких магазинах он всегда имеется. Иветта зашла за занавес и сняла ботинок. Когда мастер сказал, что ему потребуется не меньше четверти часа, я попросил Иветту снять с ноги и второй ботинок, а продавщицу найти для нее на это время какие-нибудь туфли и сказал, что мы пока посидим рядом в кафе. Иветта не возразила.
Когда мы уже сидели в кафе по другую сторону арки и перед нами на кружевной салфетке дымились две чашки кофе, я спросил:
— Каким же искусством вы занимаетесь? Балетом?
Ее грациозность заставила меня это предположить.
— Нет, — ответила она, — живописью.
Я взглянул на ее пальцы. У живописца на них так или иначе должны быть следы красок. Но я ничего не увидел. К жакету и юбке цвета морской волны она надела темные синие нитяные перчатки.
— И где же вы учитесь?
Иветта назвала какую-то частную студию. Сказала, что в январе попытается поступить в Антверпенскую академию, чтобы учиться у Верла. Ей особенно нравится рисовать цветы и животных. Но ее главный интерес — предметы африканского ремесла. Она сказала: «Это, по-видимому, идет от нашей моды на Конго». Во всяком случае, Африка надолго дала нам общую тему. Я говорил ей о предстоящем конгрессе, который предполагает запретить торговлю рабами. Она читала об этом в газетах, и ее это очень интересовало. Я рассказал, что живу в Петербурге («Но французский язык все же ваш родной язык?!») и почти каждое лето бываю в Брюсселе. Она говорила о себе. Сдержанно. Скудно. Но совершенно свободно. Что ей двадцать один год. Что ее несколько лет назад умерший отец был стеклодувом в Хенегаусе. После его смерти мать переселилась на свою родину, в Ла-Панн, на северо-запад, к морю, это последняя деревня у французской границы, и выращивает там цветы для приезжающих на купальный сезон. А сама она живет здесь неподалеку, у парка Леопольда, за музеем Вирца. Она объяснила: на славной маленькой улице и в большом дешевом доме. В мансардном этаже. Но зато с окном в потолке. Так что свет в комнату падает прямо с неба. И все же это не звучало приглашением ее навестить, и я воздержался от такого толкования. Ботинок был уже давно починен, и продавщица пришла нам об этом сказать. За кофе Иветта не пыталась расплатиться, но три франка за починку каблука пожелала непременно заплатить сама. Когда мы вышли на улицу, я сообразил, что мне нужно как можно скорее отправляться в посольство и искать Лапшина. Я сказал Иветте:
— А теперь вы поедете домой на извозчике. — Я остановил проезжавшую мимо коляску. — Я знаю, что коленки у вас до сих пор еще дрожат от испуга…
Она возражала мне:
— Нет, нет. Я пойду пешком.
Я сказал:
— В этом случае я должен вас проводить.
— Ой, не нужно, господин профессор!
— Нужно, мадемуазель Арлон.
— Хорошо. В таком случае я поеду.
Я поблагодарил ее за благоразумие, помог ей сесть в коляску и незаметно сунул извозчику пять франков. Потому что у нее могло не быть достаточно денег. И тогда — Иветта сидела уже в экипаже, а я на прощанье держал ее руку — я вдруг сказал (или это было сказано моим вторым «я»):
— Мадемуазель Арлон, я буду ждать вас… в этом кафе завтра. Какое время вам подходит? — А мое первое «я» в то же время подумало: «Но завтра в одиннадцать у меня предварительная встреча с англичанами, в три совещание с господами из Государственного совета Конго. А после этого, по-видимому, обед в том же самом обществе».
Иветта неожиданно долго смотрела на меня своими темно-серыми глазами. Потом, мне показалось, левый уголок ее рта слегка дрогнул в усмешке. Она тихо сказала:
— Ну, тогда в шесть часов…
Так и произошло.
То же самое кафе у обувного магазина рядом с Люксембургским вокзалом стало базой наших действий. Поначалу. Мы встретились на следующий день и еще много раз по вечерам, после заседаний уже начавшегося и продолжающегося Африканского конгресса. Я приобрел билеты, и мы ходили на скрипичный концерт Хаумана в зале консерватории. Несколько раз бывали в опере. Музеи я знал, и Иветта их мне не навязывала. Но когда я спросил ее, что мы будем делать в свободный день, который дали делегатам после педели работы, она вдруг сказала:
— А вам не хочется поехать к морю?
В октябре на море уже не ездят. Купальный и летний сезон кончается еще до сентября. Кроме того, у меня промелькнула мысль, что Иветта хочет поехать к матери в Ла-Панн. А мне совсем не хотелось, чтобы наше знакомство превратилось в семейное. Я сказал:
— К морю? В октябре? Разве там есть что-нибудь интересное? В какое место?
121
Модистка (нем.).
122
По законам искусств (лат.).