Страница 108 из 148
А сейчас я въезжаю в карете принцев в город Гёттинген в том месте, где находились недавно разрушенные Гронеские ворота. Мы возвращаемся с прогулки по Хоэр Хайн. На полпути нас застал дождь, и мы мчимся, насколько позволяет узкая улица за госпиталем Святого Духа, потому что хотим заехать к принцам домой на улицу Веэндер и к восьми часам успеть в ратушу. Там начнется бал по поводу пятидесятилетия университета Георга-Августа. Особенно великолепный из-за участия в нем принцев. Пятьсот приглашенных. Бал и ужин. А поздно вечером на площади перед ратушей будет фейерверк. И вдруг на тесной улице нашу карету окружают бегущие нам навстречу люди. Потом раздаются какие-то возгласы, и на стенах домов вспыхивают желтые всполохи, будто уже начался фейерверк. Тут наша карета подъезжает к горящему дому, наших лошадей хватают под уздцы и задерживают. В окнах третьего этажа гудит пламя. На удивление яростное. И всего несколько человек с ведрами вбегают и выбегают из дома. За пожарными и водой, должно быть, только еще послали. И посреди улицы, поддерживая с обеих сторон, ведут в нашу сторону пошатывающегося, почти раздетого человека в обгоревшей рубашке, с лицом в саже и сожженными волосами. Рывком распахивают дверцу нашей кареты.
— Господа, возьмите его! Отвезите в больницу! Посмотрите, как ужасно у него обгорели руки! Он делал ракеты. Для вечернего фейерверка. Взорвался порох… Возьмите его.
Они начинают подсаживать этого человека на подножку. Я преграждаю рукой:
— Любезные, я вижу, что у него и впрямь обгорели руки (так оно и есть. От ожогов они лиловые), но разве вы не видите, чью карету вы задержали? Принцы весьма сожалеют о его несчастье. Однако вы же не думаете, что в больницу его нужно доставить в королевской карете?! Найдите ему другой экипаж, а нас пропустите. Принцы торопятся.
Я слышу, у меня за спиной кентский герцог пытается что-то сказать. Но его немецкий язык еще довольно беспомощен, а я рукой делаю знак, чтобы он замолчал, и он замолкает. А мои верные и разумные гёттингенцы испуганно, с извинениями отступают назад. Они сразу отпускают удила и, кланяясь, бормоча извинения, уступают нам дорогу.
Моя умелая и такая естественная распорядительность, и покорность жителей госпитальной окраины Гёттингена — я вижу, как они втягивают головы в плечи и сгибаются, — и картина отсвета пожара, падающего на их сгорбленные спины, оставляют в моей победной самоуверенности едва заметный, но все же мучительный след. Мне кажется, он преследует меня сквозь обе мои жизни…
А в сентябре 1863 года в Петербурге я — студент первого курса. Моя слава замечательного репетитора перешла вместе со мной из гимназии в университет. По рекомендации декана и старого Кёлера я уже вторую или третью неделю занимаюсь с сыновьями морского министра Краббе. В одно из воскресений того чудовищно засушливого позднего лета, в душный послеобеденный час, я еду вместе с тремя сыновьями министра (все трое гимназисты) — как странно, я уже не помню, откуда я еду, — в сторону Английской набережной, по направлению к дому министра со стороны Охты. Кстати, кучером у адмирала и военного министра служит отставной матрос Юхан, из эстонцев, родом из Тыстамаа, с которым я вожу знакомство с первых дней. И тут кучер выпрямляет дорогу, и через мгновение мы оказываемся на маленькой улице с бревенчатыми домишками, между Невой и Суворовским проспектом. И мне вспоминается совсем так, как подобные истории происходят в кошмарных снах: это именно такой район — дома, похожие на русские деревенские избы с резными наличниками, высокие заборы, тесные дворы, во дворах поленницы сухих березовых и осиновых плах у стен хлевов и сараев, сеновалы, набитые сеном, — именно такой район, в каких этим летом чуть не каждый день вспыхивают пожары. И в недавно начавшей ходить по Невскому конке, и даже в университетской библиотеке шепотом говорили, что это дело рук поляков… Сбежавшие от суда бунтовщики будто бы добрались до Петербурга и пытаются поджечь столицу. И вдруг рядом с нашей открытой коляской бегут перепуганные люди, а вскоре их так много уже и за нами, что невозможно повернуть обратно. Слева от нас трещат в огне три дома, и лишь с большим трудом нам удается проехать.
Боже мой, тогда я наверняка еще не читал о том происшествии Георга Фридриха с сыновьями английского короля. Если вообще когда-нибудь читал. Ибо — где я мог бы об этом прочесть?! В т о время я, наверное, даже еще и не знал о существовавшем некогда Георге Фридрихе! Во всяком случае, еще не узнал обычным, повседневным путем получения сведений и знаний… Мы с трудом пробираемся сквозь суетящуюся, галдящую, глазеющую толпу. Нам удается свернуть вправо. С треском горящие дома остались за углом. И тут наших лошадей хватают под уздцы и задерживают. Двое мужчин в рваных рубахах, с красными ранами от ожогов, висят у нас на подножках:
— Господа! Отвезите нас в больницу! Мы сильно обгорели! Видите…
Я вижу. Я всего на два года старше своего ученика, старшего сына министра, всего на два года, но я студент и учитель. Я должен взять руководство в свои руки. Я должен что-нибудь сделать для этих лохматых, потных, диких мужиков. Хотя я не знаю, что именно. И в то же время на меня они наводят страх. Я говорю мальчикам: «Сойдем!», а обожженным мужикам: «Залезайте!» — и кучеру: «Поезжай на Дегтярную. Она выведет прямо к военному госпиталю. Оттуда вернешься домой. Мы поищем здесь где-нибудь извозчика».
Кучер с ними уезжает. Мы с мальчиками идем в сторону Знаменской площади, и эти три четверти версты, что нам приходится тащиться, прежде чем мы находим извозчика, я говорю им о значении маленьких филантропических поступков и о непорядках в пожарной охране бедных деревянных окраин. На следующий вечер кучер Юхан находит меня. Все там же, в прежней мансардной каморке на чердаке школы для сирот:
— Господин Мартенс, что нам теперь делать?
— В каком отношении?
— Ну в том, что… Это самое, вчера, когда молодой господин велел мне отвезти этих мужиков в больницу на Техтярную…
— Ну?
— Ну, я поехал с ними. А когда начал уже сворачивать к больнице, то оглянулся. Как они там сидят или лежат, живы ли еще…
— Ну и?
— А коляска-то была пустая.
— Ого-о?! Кхм… И что это, по-твоему, означает?
Это Юхан, конечно, понял правильно. Они исчезли незаметно для Юхана, выпали из коляски или, скорее, просто-напросто выскочили из нее, а это могло означать только одно: им совсем не хотелось доехать до больницы. Они вовсе не жертвы пожара, а, наоборот, по-видимому, поджигатели. Получившие при этом ожоги, но стремившиеся убежать от полиции. А для этого действительно не могло быть более идеального экипажа, чем коляска военного министра, с поднятым от солнца верхом, с опущенными занавесками и сверхсрочником на облучке с серебряными галунами и бакенбардами…
Что мы могли поделать? И возможно ли было и нужно ли было что-то предпринимать? Я быстро взвесил обстоятельства. Мальчики уже рассказали отцу о нашем приключении, а если еще не рассказали, то расскажут завтра. Господин министр ведь либерал, как говорят. (Он будто бы даже хотел отменить телесные наказания на флоте.) Так что едва ли он рассердится на нас за нашу филантропию. Если обивка в коляске загрязнилась или была выпачкана кровью, то Юхан давно уже все вычистил. И вряд ли гуманизм господина министра простирается столь далеко, что он пожелает выяснить, как чувствуют себя доставленные в больницу жертвы пожара. Нет, конечно, для этого у него просто нет времени. Для этого он слишком занят великим планом бронирования военного флота. А того, что какая-то информация о нашем пожаре попадет в газеты и оттуда дойдет до министра, к счастью, опасаться не приходится. Потому что в действительности, конечно, ясно, что поляки не имеют никакого отношения к петербургским пожарам. Такого сорта слухи распространяют круги, следующее поколение которых через сорок лет начнет лютовать под именем черной сотни. Причиной пожаров были наши собственные пьяницы и засушливая погода. Возможно, в ряде случаев это было делом рук тоже наших собственных террористов. Так или иначе, но, слава богу, газетам запрещено подробно писать о пожарах. Следовательно, единственное, что нам оставалось делать, это держать язык за зубами. Помнить о том, как легко жертва может поменяться местами с виновником. И держать язык за зубами.