Страница 12 из 19
— То-о-олик… — пискнула жалобно, вжимаясь спиной в шкаф и бочком-бочком пытаясь уйти из-под прицела жуткого взгляда.
Вместо ответа и извинений — рев раненого зверя.
— Я тебя боюсь! — прошептала, не в силах даже зажмуриться. Да что там! Я как дышать забыла, глядя в сверкающие омуты очей неожиданно обезумевшего старого друга, опекуна… мужчины…
Рывок, и он потянул на себя, сжал, притиснул к груди. Я было дернулась с перепугу, но широкая ладонь, пальцы которой неожиданно обзавелись черными когтями, обхватила затылок, вынуждая поднять голову. Когда твердые губы преобразившегося друга приникли к моим в обжигающе-страстном поцелуе, меня будто кипятком окатило!
Чувствуя себя мотыльком, с маху влетевшим в ревущее пламя даже не свечи — лесного пожара, я трепыхнулась раз, другой… А потом руки сами собой сменили род деятельности — вместо того, чтобы отталкивать на пустом месте ополоумевшего полудемона, они поднялись, обвивая его шею.
И уже не он прижимает меня к себе, а я сама льну к его большому телу в подспудном стремлении стать еще ближе, раствориться в этом сумасшествии до конца… Под потолком заметался мужской рык. Не гневный — торжествующий! Далекие раскаты грома вторили ему, а я запустила пальцы в короткие волосы Толика и снова застонала, запрокидывая голову. Его ладонь больше не удерживала затылок, спустившись ниже. Губы прокладывали дорожку поцелуев по шее, лаская, обжигая, подчиняя меня властности этой страсти.
Громкий треск ознаменовал гибель свитера, обнаженной кожи коснулась прохлада легкого ветерка, так контрастирующая с жаром бьющегося внутри безумия… В следующее мгновение полукровка поднял и снова приник губами к губам в глубоком поцелуе, окутывающем сознание сладким дурманом.
Я застонала, в каком-то остервенении впиваясь пальцами в бугрящиеся мышцы обнаженных плеч. Совершенно потерялась, сгорая в огне собственных и чужих желаний. Даже ощутив под спиной бархатистую замшу, лишь выгнулась навстречу большому телу, вдавливающему меня в диван. И стон — протяжный, почти болезненный и уже не мой — огласил темноту кабинета, вторя гулким раскатам грома.
— Любимая… — шепот на грани слышимости и Толик чуть прикусил мочку уха, чувственно скользя ладонью по ребрам, талии, бедру…
Такой большой, близкий, желанный…. Мои собственные ладони недопустимо жадно и голодно скользили по могучей спине полудемона, впитывая каждый изгиб, каждое его движение. И как вспышка — не хочу, чтобы это прекратилось! Никогда! И, словно боясь потерять, обвила ногами узкие бедра, скрестив щиколотки.
— Да, — вырвалось из горла хриплое, и в ответ утробный рык, раскат грома, а потом…
Начались мамины джинсы. В смысле, попытка их порвать была явно лишней. Зачарованные же.
Несколько секунд, пока Толик безуспешно пытался уничтожить раритетные штаны, я еще тянулась к нему, целуя плечи, вжимая пальцы в гладкую кожу, а после…
— Мама! — взвыла, почему-то испугавшись не своего падения, а трепки, которую мне задаст родительница, если я испорчу её штаны.
Это было не осознанием — скорее рефлексом, а вот потом как-то разом в голову вернулись мысли, и я в ужасе застыла. Господи, что я творю?! Что мы творим?!
— А-а-а-а!!! — завизжала, отпихивая всеми конечностями Толика. — Ты обалдел?!
От количества децибелов в крике друг на мгновенье ошалел, но мне этого хватило, чтобы вывернуться из-под его тела и взлететь на спинку дивана.
— Дуся! — зарычал он, прищурив черно-фиолетовые глазищи и потянул граблю к моей обнаженной груди.
— Балда! — Рявкнула и, цапнув кстати оказавшуюся поблизости подушку-думку, треснула демона по голове. К счастью, рогов на ней не наблюдалось, не то мое оружие мгновенно приказало бы долго жить. — Отстань, псих безрогий!
— Дуся!
— Не называй меня этим детским именем! — снова треснув подушкой по маковке, возмутилась. — И грабли убери! Охолони!
Толик вздрогнул всем телом и отшатнулся, но тут же опять подался вперед, стиснув талию и… уткнулся лбом в мой вздрагивающий живот. Голый! Причем и живот, и Толик! Правда, первый наполовину благополучно прикрывали джинсы, а второй оставался в брюках. Обрывки рубашки висели на шкафу. Мой свитер, вернее то, что от него осталось, валялись под столом. Один мой ботинок стоял на подоконнике, другой и вовсе зацепился за дверную ручку. Хоть убейте, не помню, как они там оказались. И… какой ужас! Если бы не мамины джинсы, мы ведь уже…
— Отпусти, — всхлипнула, выронив подушку и спрятав пылающее лицо в ладонях. — Толик, пожалуйста. Отпусти… Я тебя очень прошу, не делай так больше…
— Дуся… — застонал он все так же прижимаясь лбом к моему животу. — Я…
— Отпусти!!! — истерически завизжала и… зарыдала в голос.
Вот тут до него дошло. Полукровка отпрянул, одним прыжком пересек комнату, врезавшись спиной в секретер. Уставился на меня полными непонимания, сожаления и ужаса глазами, в фиолетовом мраке которых уже проглядывало серебро. А я, соскользнула вниз, встала на дрожащие ноги. Едва не упала, но как-то собралась и метнулась к шкафу. Сдернув с дверцы рубашку, прижала ткань к обнаженной груди и кинулась прочь, в свою комнату.
Меня душили слезы. Тело все еще ощущало прикосновения мужчины, которого я…
Как он мог? Неужели сам не понимает, насколько сложно его отталкивать? Я ведь не железная! Но сегодня… он переступил все границы. И самое страшное, даже сейчас, осознавая недопустимость наших отношений, от желания вернуться и с порога кинуться ему на шею всё внутри дрожало и горело. Прижаться к нему, обнять, зацеловать до полусмерти, просто отдать себя в его власть! Почувствовать себя птицей, которая взлетает навстречу буре, доверяясь ей бессмысленно, безоглядно…
Ворвавшись в свою комнату, натянула первое попавшееся, ничуть не заботясь ни о порядке в шкафу, ни о собственном облике, и, хлопнув дверью, метнулась по лестнице вниз. Когда я бегом ворвалась в конюшню, мальчишку, приставленного к лошадям, буквально снесло с дороги. Цапнув с крючка возле стойла недоуздок, уже через пару мгновений взлетела на любимую кобылку, наплевав на седло и приличия. Благо, ворота в помещение я в сердцах не открыла даже, а распахнула, едва не сорвав левую стойку с петель.
Мы нырнули в осень, ветер и дробный перестук копыт. Пригнувшись к теплой шее, я отдалась скачке. Вокруг дома, минуя узкие тропинки парка к широкой наезженной дороге, потом через поле в лес и…
Спешившись возле старого дуба, куда мы с Толиком так часто прибегали в детстве, я отпустила лошадь — всё равно, она никуда не уйдет — и подпрыгнув, влезла на толстую ветку. И еще чуть выше, чтобы дотянуться до краешка большого дупла и, подтянувшись, спрятаться от всего мира. Вот там, свернувшись клубочком на устилавшем дно сухом мху, я окончательно отпустила себя и заревела. Кажется, обняв колени, я даже выла, но держать себя в руках больше не было сил.
Несколько минут спустя, возле могучего дерева с узловатыми корнями и мощными ветвями остановился черный жеребец. Его всадник, бледный и напряженный, долго слушал душераздирающие рыдания, не делая и попытки спуститься на землю. Минута, другая, третья… Горестный плач все не стихал.
Зажмурившись, мужчина до побелевших костяшек стиснул поводья и глубоко вздохнул. На закаменевшие скулы упал прорвавшийся сквозь густую крону солнечный луч. Всхрапнув, нетерпеливо топнул конь. Иволга неуверенно затянула свою песню, но оборвала её, едва начав, и перепорхнула на соседнее дерево, затерявшись в листве. Из дупла все так же доносились всхлипы и плач.
Всадник распахнул серые глаза.
Уже через пару минут он спрыгнул с толстой ветки старого дерева, одной рукой придерживая перекинутую через плечо рыдающую блондинку. Оказавшись на земле, перехватил свою ношу и, ни слова не говоря, вскочил в седло. Бережно прижимая девушку к себе, полукровка свистнул кобылке и направил жеребца прочь от дуба.
Ни в лесу, ни позже Дуся не сопротивлялась, но и успокоиться так и не смогла. Обвивая шею Толика руками, она прятала лицо на его плече и все плакала, плакала… Иногда рыдания на несколько минут стихали, но хрупкое девичье тело дрожало от попыток удержать внутри то, что рвалось наружу.