Страница 5 из 14
– А зачем?
– Чтобы сохранять порядок.
Стивенсон засмеялся:
– Никакого порядка не существует, Уэллс!
– Тогда как насчет высшей ценности человеческой жизни? Или вы в нее тоже не верите?
– Я работаю хирургом, Уэллс. Люди приходят и уходят. Они рождаются, заболевают и умирают. – Он подался вперед и чуть понизил голос, так что он зазвучал еще мелодичнее: – В моих пациентах меня интересует только то, в каком состоянии находятся их органы. Я как чертов механик, ремонтирующий вагон, – только у меня на руках не смазка, а кровь! И решающий вопрос, Уэллс, вот в чем: ты можешь это исправить или нет? Сколько еще можно заставить колеса крутиться, а сердце – биться? – Он помолчал и снова откинулся в кресле. – И где тут высшая ценность?
Эйч Джи покраснел:
– Нигде, если так поставить вопрос.
По комнате пронесся возбужденный гул.
– Похоже, самый начитанный из нас только что проиграл в споре! – радостно объявил Смит.
Уэллс прожег его взглядом:
– Не окончательно, Рональд. Я готов согласиться с тем, что современные правосудие и мораль непоследовательны, но зато существуют наука и техника. В конце концов они заменят веру в Бога и королеву. Они – надежда на будущее человечества. Они принесут всеобщее просвещение. И они станут тем конечным воздаянием, которое нам всем кажется столь неуловимым.
Стивенсон нахмурился и допил свой кларет, а Эйч Джи продолжил:
– Не пройдет и ста лет, как исчезнут войны, социальная несправедливость и преступность. Наш мир станет прогрессивной Утопией, где каждый сможет предаваться благородным умственным экспериментам и чудесным наслаждениям плоти.
Он замолчал и обвел взглядом своих гостей, убеждаясь, что они все внимательно его слушают – даже Стивенсон и Смит. Уэллс представил себе, будто обращается ко всем ученым Оксфорда, Кембриджа и Лондонского университета – и они ловят каждое его слово.
Он действительно подводил разговор к чему-то важному – и подметил это по тем гостям, которые пока не принимали участия в разговоре. Харпер, психолог, закрыл глаза и сжал пальцами переносицу, чтобы лучше сосредоточиться. А Гриннел, передовой преподаватель естественных наук, непрестанно кивал головой, поглаживая аккуратную бородку.
Но тут Стивенсон снова его прервал:
– Я не нахожу ничего благородного в людях, Эйч Джи. И уж точно не вижу ничего чудесного в человеческой душе, заключенной в темницу плоти. Более того, медицина не видит никаких признаков того, что будущее окажется каким-то иным.
Смит кивнул, горячо его поддерживая.
Уэллс сухо улыбнулся своему оппоненту:
– Я вам соболезную, Джон. Вы вынуждены проводить дни в окружении больных и умирающих. Человеческих существ, которым вам хотелось бы помочь – но помочь не получается, поскольку медицина все еще не вышла из младенческого возраста. Вы родились слишком рано. Это про всех нас можно сказать.
– Вы к чему пытаетесь нас подвести, Уэллс? – Стивенсон механически съел еще несколько канапе. – Опять предсказания? Они не помогут вам одержать победу в споре.
– Я не собираюсь с вами спорить, Джон, – покривил душой Уэллс. – Я просто говорю, что к концу двадцатого века человеческая жизнь станет счастливой и плодотворной для всех на земле.
– А поконкретнее нельзя? – саркастически осведомился Стивенсон.
– Выберите любой год после 1950-го, – предложил Уэллс, пряча раздражение и щедро махнув рукой.
Смит больше не мог сдерживаться и с трудом поднялся на ноги.
– Извините, если это прозвучит по-обывательски, Уэллс, но вы могли бы описать нам Армагеддон – скажем, в 1984 году, – и это все равно ни в чем нас не убедило бы.
– Если вы привязали себя к унылым границам современного Лондона, то виноваты в этом только вы сами, Рональд.
– А что вы предлагаете нам сделать? – осведомился Смит. – Подать Папе Римскому прошение об энциклике по поводу переселения душ?
Объектом смеха стал Уэллс – и Смит это отметил, повернувшись и кивая.
– Ну же, Эйч Джи, – вмешался Престон, лицо у которого разгорелось после трех бокалов вина. – Почему вы нас сегодня позвали сюда? Надо полагать, не для того, чтобы мы стали свидетелями возобновления словесных баталий между вами, Смитом и Стивенсоном! – Он замолчал, закуривая сигарету. – Если это не так, то должен совершенно откровенно сказать, что мои студенческие годы давно закончились (как и ваши) и что мне пора уходить. У меня завтра много работы.
Он привстал с места.
– Сядьте, Джеймс, – предложил Уэллс с напускным спокойствием – и начал: – Дорогие друзья, мы давно усвоили, что все имеет длину, ширину, толщину и продолжительность. Продолжительность – или время – это четвертое измерение. Вы с этим согласны?
Все это признали, хотя Стивенсон и Смит сделали это довольно настороженно.
– Наша сознательная жизнь имеет форму падения или полета вдоль этого измерения, времени, но в любой момент мы способны воспринимать только три измерения. Однако мы все знаем, что в целом наше существование продолжается от рождения до смерти. Следовательно, мы – существа четырех измерений. Что мы видим в каждый отдельный момент – это только кусочек нашей реальности.
– Вы по-прежнему не выдали никому билета в вашу так называемую Утопию, – отметил Стивенсон.
Уэллс только улыбнулся, решив не отвечать на это замечание.
– Если время – это некое пространство, то почему мы не способны перемещаться по четвертому измерению так же, как по остальным трем?
– Мы это делаем, – возразил Смит. – Со скоростью, которую мы называем минутами, часами, днями, неделями и так далее.
– А если бы мы могли ускорить или замедлить эту скорость?
– Исключено, – сказал Стивенсон. – Время диктует нам скорость жизни, так уж все устроено.
– Разве мы изучаем естественные науки для того, чтобы удовлетворяться тем, как все устроено, а не для познания неизведанного?
Харпер и Гриннел согласились с Уэллсом. Стивенсон, Смит и Престон отпустили шуточки насчет состояния финансов и здравого ума хозяина дома, однако никто из них не выразил желания удалиться.
Спор затянулся на несколько часов, с короткими перерывами на новые порции еды и вина. Уэллс наслаждался дискуссией: он занимался любимым делом, применяя логику, чтобы убедить скептиков. Под возгласы «Невозможно!» он уверенно поведал о последних плодах научного творчества: говорящем аппарате Эдисона, работающей электрической лампочке (он уже установил несколько таких у себя в лаборатории), двигателе внутреннего сгорания Даймлера – Бенца, беспроводной передаче Маркони и (хвала королеве) новой электрической подземке Лондона.
– Так что же невозможно, джентльмены?
Эйч Джи раскинул руки. Он бросил взгляд на стоявшие на бюро часы. Через полчаса встанет солнце. Они проговорили ночь напролет.
– Что невозможно? – устало переспросил Стивенсон. – Невозможно попасть в прошлое или будущее.
Уэллс развернулся к нему. Несмотря на поздний час, глаза у него оставались блестящими и зоркими.
– Что вы делали восемь лет назад, Джон?
– Изучал медицину. И что это доказывает?
– Какой курс лекций был у вас первым?
– Анатомия.
– Вы можете представить себе лицо, фигуру и ухватки вашего профессора?
– Конечно.
– Можете закрыть глаза и увидеть изображения и схемы человеческого тела?
– Безусловно.
– Можете вспомнить первый труп, который вы препарировали?
– К чему вы ведете, Уэллс? Конечно, могу! Память у меня не хуже, чем у всех!
– Значит, ваш разум только что совершил путешествие во времени. Что и требовалось доказать. – Уэллс улыбнулся и нанес решающий удар: – А если ваш разум на это способен, почему же не вы целиком?
Гости начали тихо переговариваться.
Стивенсон вскочил на ноги и воскликнул:
– Это противоречит разумному, Уэллс!
– Возможно. Но и преодоление силы тяжести – тоже. Однако вы ведь знаете, что уже не один человек поднимался на высоту пяти тысяч футов над землей на воздушном шаре, верно?