Страница 9 из 11
Как бы там ни было, Н. А. Табидзе все годы оставалась преданным и верным другом поэта. До самого конца, до последней его минуты, и всегда – «на страже семейных интересов». Именно к ней уехали Пастернаки в феврале 1959 года, когда через Д. А. Поликарпова из ЦК КПСС дали знать, что Пастернак должен уклониться от встречи с приехавшим в Москву английским премьер-министром. Макмиллан поставил условием своего визита (это после скандала с нобелевской премией) посещение переделкинской дачи Пастернака, а дача должна была оказаться пустой! Какие-то трогательные кошки-мышки в старческих головах генсеков… Однако пришлось в них сыграть и скрыться за кавказским хребтом.
Обида, нанесенная маме Ниной Александровной, не проходила, она страдала от этого трагического «двурушничества», плакала, не хотела разговаривать со звонившим из Тбилиси БЛ, уехала в Ленинград… Он каждый день писал ей с почты письма, звонил в Москву – я всю жизнь была связным! А письма эти – они опубликованы – полны такой невыразимой нежности и грусти! Тут и сознание вины, и страх за любимую женщину («Если ты жива, не арестована и в Москве», – пишет он), и твердое нежелание что-либо менять формально в их отношениях («нити более тонкие, связи более высокие и могучие, чем тесное существование вдвоем на глазах у всех, соединяют нас»), и благодарность жизни, судьбе за «право самозабвенно погружаться в бездну восхищения тобой и твоей одаренностью и снова, и дважды, и трижды твоей добротой».
«Я хожу по Тифлису (он всегда говорил Тифлис, а не Тбилиси) не так, как ходил по нему в прошлые свои наезды и гляжу на него не такими глазами». Да, с того далекого первого открытия Грузии прошло почти тридцать лет. Та, первая встреча подарила ему «комнату на дне души», а нам – «Волны», живительный прилив «Второго рождения», неповторимый пастернаковский гимн жизни, труду и красоте. Об этих стихах можно сказать словами Надежды Синяковой, когда-то так отозвавшейся на «Сестру мою – жизнь»: «Чтобы не хандрить, надо принимать по пять капель Пастернака». И вот, через тридцать лет, он снова ходит по тифлисским улицам, снова в холодные дождливые дни, и эта последняя встреча – прощание, всего год оставалось жить! «Я приехал сейчас не восхищаться, не вдохновляться, я приехал молчать и скрываться, провожаемый общественным проклятием». «Как грустно мне вообще по утрам той знакомою беспричинною грустью, которую я так хорошо знаю с детства!» Но однако именно в Тифлисе, во время прогулок по городу, пришла к нему мысль по возвращении домой приняться за большую и долгую новую работу, вроде «Доктора Живаго», за роман, какою-то частицей являющийся его продолжением. «Что я тут делаю? Главным образом – скрываюсь». «Очевидно, сюда дали знать писателям, как вести себя со мной – тихо, сдержанно, без банкетов, и я живу у Нины в совершенной глухоте и неизвестности». Но разве нужны ему были «банкеты» с приветственными речами членов тогдашнего союза писателей Грузии в городе, о котором он сказал когда-то:
Эти последние строки из цикла «Художник», которым мы также обязаны Грузии. Лирический герой этого цикла – поэт, но кто именно? В журнальном варианте цикл имел посвящение – Георгию Леонидзе. Тифлисские улицы, витрины, внезапная метель, скромный дом, властный голос поэта, который «плавит все наперечет», спящие дети в спальной – картины очень конкретные и безусловно связаны с посещением дома Леонидзе, обязаны дружбе с ним. (Весной 2002 года и мне посчастливилось познакомиться с членами этой семьи.) Но постепенно отдаляясь от конкретных черт живого прототипа, образ поэта приобретает патетический масштаб – это уже Художник вне времени, почти что пушкинский пророк, а конь его – не знаменитый ли Мерани Бараташвили, носивший еще лермонтовского демона?
Второй раз Грузия вошла в жизнь моей семьи благодаря моему мужу Вадиму Козовому, который считал эту страну своей второй родиной. Мы познакомились (заочно, разумеется) в мордовском лагере для политзаключенных. Мне удалось передать ему, самоотверженно изучающему на лагерных нарах французский язык, антологию современной французской поэзии. Он тогда уже писал стихи и стал пробовать себя в поэтическом переводе. Первым его переводом, еще неумелым, было знаменитое стихотворение Поля Валери «Морское кладбище», где он на разные лады перекладывал прославленный конец этого текста (буквально «Поднимается ветер. Надо попытаться жить»):
И вот под знаком этого французского поэта началось и наше знакомство, переросшее в семейную близость, и родилась горячая дружба с замечательным грузинским ученым, писателем, прекрасным человеком Акакием Константиновичем Гацерелиа. Освободившись из лагеря, отказавшись от рутинной совслужбы, Вадим стал «пробивать» свои переводы.
Он увлекся не столько Валери-поэтом, сколько Валери-мыслителем, в русском понимании этого слова. Он составил и по большей части перевел сам замечательный том эссе Валери об искусстве. В прокисшем царстве марксистско-ленинской эстетики 70-х годов эта книга явилась глотком свежего воздуха, воспитала целое поколение свободно мыслящих интеллигентов. А. К. Гацерелиа был горячим поклонником эссеистики Валери, и вот в один прекрасный день мы получили от Татьяны Никольской, известного специалиста по грузинскому авангарду, имевшей много друзей в Тбилиси, письмо: «Вадим, у меня к тебе есть большая просьба. В Тбилиси живет мой большой друг профессор А. К. Гацерелиа. Он очень образованный человек, а Валери его кумир. Твоя статья в “Вопросах философии”, перепечатанная, у него под стеклом. В комнате фото Валери. Он считает его крупнейшим мыслителем и писателем XX века и мечтает о его сборнике статей. Если бы ты ему послал, он был бы счастлив. Вот его адрес…»
Я думаю, был бы счастлив и сам Валери, узнав, сколько судеб сумел он связать в один узел своим творчеством. И вот осенью 1979 года Вадим сошел с трапа самолета в тбилисском аэропорту, а встречал его АК, с портретом Валери в руках – ведь они не знали друг друга в лицо, а как отличить собрата в толпе встречающих?
Вадим поселился в гостеприимном доме Гацерелиа, полюбил его жену Ламару Владимировну, его детей. Они разговаривали ночами – оба были «совы», оба страшно много курили, оба обожали Розанова… Со слезами рассказывал мне потом Вадим, что АК, оказывается, много лет посылает деньги Татьяне Васильевне, дочери «Василь Василича», как они его называли, узнав, в какой страшной бедности живет «дочь такого великого человека» (слова АК). Может быть, благодаря его помощи она и сумела написать свои воспоминания об отце, такие пронзительно простые и трагические. АК познакомил Вадима со своими молодыми (тогда!) друзьями: Бачаной Брегвадзе, Гиви Гегечкори, Эмзаром Квитаишвили, который стал теперь и моим другом.
У Вадима был трудный характер и очень нелегкая жизнь. И если были в этой жизни безусловно счастливые минуты, то они связаны с его пребыванием в Грузии, с грузинскими друзьями, которыми он был беззаветно любим и которым остался предан до последней (буквально!) минуты. Ведь поэта, особенно такой трагической ноты, надо иногда «баловать», не жалея ни добрых слов, ни сердца, как не умеют это делать «северные» люди, и он открывается тогда в своей детской незащищенности настежь. Ведь недаром же так манила его всю жизнь тайна человеческой улыбки, его последнее эссе так и называется: «Улыбка». Лица, обернувшиеся к миру улыбкой… Душевным отдыхом стали для него дни в Тбилиси. В доме писателей прошел вечер его поэзии. В «Литературной Грузии» с предисловием Бачаны Брегвадзе были впервые на русском языке опубликованы его переводы «проклятых» поэтов – публикация, невозможная в то время в России. Как когда-то Пастернака, его поразила «умственная жизнь, в те годы в такой степени уже редкая».