Страница 13 из 16
Поэта упрямо и навязчиво, как умеют только ближайшие подруги, не слишком счастливые в браке, Зое подсовывала Татьяна из маникюрного цеха. За короткое время она умудрилась трижды пересказать его удивительную историю, всякий раз щедро сдабривая ее новыми неожиданными поворотами. Любопытство («Сколько же ты наврала, подруга любимая? Подозреваю, что всё…») подтолкнуло Зою согласиться на ни к чему не обязывающую встречу. Вроде как забрели подруга и знакомый ее на огонек, чайку попить. Конечно же, со звонком, это раньше сюрпризы не возбранялись, в эпоху немобильной связи. Со звонком и с тортом, и с шампанским, и даже с цветами. То есть случайно проходили по улице с букетом, выпивкой и сладким, придирчиво осматривали фасады – где же таится тот самый «огонек»?
Татьяна посидела недолго и вскоре оставила Зою с поэтом наедине, муж ей позвонил, Славик. «Ботаник по нраву, по складу и по профессии, разрушительно несовместимый с практической стороной жизни», как незамедлительно сообщал всем новым знакомым. Тощий, вечно растрепанный, в круглых очочках, во что бы Славик ни был одет, всё одно виделся окружающим в застегнутом наперекосяк лабораторном халате. Общих знакомых Тани и Славика не переставали интриговать три вопроса: что за отчаяние толкнуло хохотушку и красотку Татьяну на такое замужество, как решилась она родить от него детей и каким чудом Славик справился с этой задачей. Хорошо еще, в отцовстве Славика сомневаться не приходилось, оба мальчишки как под копирку, не то совсем бы общество извелось в догадках.
– Муж, – Татьяна многозначительно продемонстрировала товарищам по чаепитию погасший дисплей. – Славик.
– Так, может, он к нам присоединится? – предложил поэт, с надеждой глядя на Зою.
– Тань? Детей есть с кем оставить?
– Ничего не выйдет, подруга. Ребята, вы уж не обессудьте, но у него там стиральная машина что-то зажевала. Главное, не детей в нее засунул, уже достижение. Ох, и беспомощные же вы, мужики…
– Я не планировала, само так вышло. Обидно. Хорошо так сидели… – шепнула Татьяна Зое свои извинения, прощаясь в прихожей.
– Да я понимаю, зажевало… – не скрывала иронии Зоя. – Спасибо тебе. Надеюсь, этому есть куда идти? Никакого повода ему нет губы раскатывать, шансов ноль. Я вообще тебе удивляюсь, столько лет знакомы…
– Зой, да ты не спеши, ты поговори с ним. Он душевный, правда-правда.
– Смотри, подруга, сильно рискуешь: к тебе отправлю раны зализывать. Так и вижу их в паре со Славиком, у одного белье зажевало в машине, у другого кран от горячей воды в руках остался… Оба такие душевные!
– Тьфу на тебя! Я побежала, да? И не бои́сь, Зойка, – то ли успокоили, то ли предупредили Зою уже из-за двери.
Поэт оказался ну совершенно вопиюще можно сказать, не в Зоином вкусе, и если до ухода Татьяны разговор еще как-то клеился, то сейчас Зоя все больше злилась на подругу. Поэт сидел напротив, был робкий, задумчивый, какой-то потерянный. «Зайку бросила хозяйка», – продекламировала мысленно Зоя…
– Может быть, что-нибудь свое прочтете? – предложила она.
Он начал читать, через пару четверостиший сбился, стушевался, замахал руками на побуждающие продолжать похвалы и вылил на скатерть чай. Хорошо, не разбил ничего. «Вот же рохля на мою голову! Ну давай, а теперь рукавом в торт… Мо-ло-дец!»
– Не шевелитесь, замрите! Замрите, сказала! Салфетку возьмите, у вас крем на рукаве. Справитесь? Отлично. Давайте салфетку… Нет, не надо помогать. Боже упаси! Это я не о вас, простите. Я справлюсь. Все в порядке.
Строгой учительницей вернулась Зоя на кухню, наскоро замочив в тазу пострадавшую скатерть, прикидывая, имеет ли смысл рисковать еще одной или так сойдет? Решила, что так сойдет.
– Ну-с…
Гость встретил ее бросившейся в глаза сутулостью и извиняющейся улыбкой, что до жестов – сдержанно, только пальцы по столешнице отбили чечетку, показав, сколько воли понадобилось, чтобы как минимум не развести театрально руками. Он прислонился спиной к батарее и явно подпитывался от обжигающего тепла надеждой на то, что этот вечер он, несмотря на все козни судьбы, переживет.
– Так что же за история с вами приключилась такая, что даже Татьяну… нашу Танечку пробрало? Любопытно…
– Она ведь, наверное, рассказала? А я просил, я умолял ее не делать этого… Да и давно это было…
Зоя в душе́ подсмеивалась над своим неожиданным «ну-с», непривычным тоном и этим «любопытно». Откуда что взялось? Известно откуда… Точно так же на этой самой кухне давным-давно ее, припозднившуюся со школьного вечера, выспрашивала бабушка. «Ну-с, смелее, – сдержанно улыбаясь, понуждала она внучку к признанию, что наконец-то у той появился кавалер! – Любопытно… Ну же, не томите, барышня, старуху».
«Удивительно, как сохраняют наш, человеческий дух, тени, окружающие нас стены, предметы… – Зоя почувствовала, что промелькнувшее воспоминание согрело ей сердце и даже совершенно неуместный в ее доме поэт перестал раздражать. – Раньше люди мало переезжали, редко, жили себе из поколения в поколение в одних стенах, обои одни на другие наклеивали, краску одну на другую накладывали… Оказывается, это хитрость такая – кто-то придумал вот так консервировать воспоминания? И от этого всего было у людей какое-то настоящее чувство родства, близости друг к другу, а теперь открытку к Новому году рукой черкануть и то лень. Эсэмэски, будьте любезны!»
– Ну же, не томите…
Подмывало добавить: «Лучше в прозе», но почувствовала, что перебарщивать не стоит, никаких собственно причин обижать гостя у Зои не было, наверняка отстирается скатерть. И она сдержалась. Возможно благодаря этому и услышала рассказ, а история у поэта вышла следующая…
Как-то раз поэт отнюдь не по недоразумению, а по собственной воле, вполне осознанно зазвал к себе на дачу, которую раньше без особой нужды даже с близкими родственниками не делил, совершенно случайного человека. Скоротал с ним бессонную ночь в купе за водочкой с бутербродами и вареными яйцами по пути в Москву из Осташкова и пригласил к себе на Селигер. Обычно поезда служат местом для необязательных откровений именно потому, что шанс еще раз повстречаться с попутчиком невелик, мизерный шанс, но служители муз люди все же особенные и поэт удивил и себя и соседа. Кого больше – одному богу известно. Не одному из многих, а в смысле – только ему.
Дача поэта стояла на озере, прямо на берегу, вдали от цивилизации. Добираться – частную лодку с лодочником нанимать или местным рейсовым катером, по-другому никак. Дивное место, живописное, уединенное. Деревушка на пару дюжин переживших свой век домов, населенных людьми, на взгляд горожанина, странными, но главное, что не злобными к дачнику. А если выпить и закусить с мужиками, да пережить вместе с ними «бабское Ватерлоо», где упившиеся до мата про власть мужики – французы, так и вообще ничего народ, жить можно. Помочь не помогут, но и подлянку не сделают.
Вот туда и зазвал незнакомца на ближайшие выходные. Какой смысл откладывать? Чего проще, как взять отгул на ближайший понедельник или в счет отпуска прихватить…
«Вместе и махнем! Я в пятницу опять туда. В субботу с утра будем на месте. У меня там работа, книжка новая, издатель торопит, сил нет. Рыбалка, баня… Благодать!»
Уговаривал, одним словом.
Врал, конечно. Не про благодать. С благодатью в селигерской глуши всё как раз обстояло нормально. Про издателя врал. Сидел на даче который месяц один, как перст, писал что-то поэтическое, жег, снова писал. Создавал, как водится среди творцов, в вечность… Охочие до его творений издатели только снились поэту. Как и благодарные читатели, и сам он себе – в расхристанном пальто, перед восторженной толпой, придерживающийся за фонарный столб, лишь бы не рухнуть на мостовую, выжженный дотла эмоцией, нотой, рифмой, звуком своего голоса… Но издатели снились прежде всего прочего, потому что даже в снах нужна логика.
В день той шальной встречи в купе скорого поезда он впервые за долгое время покинул свой медвежий угол, где величаво именовал себя «селигерским затворником», и выбрался в люди, как назвал вылазку в город.