Страница 11 из 37
Сирена буксировщика завыла, вода за его кормой закипела. Баржа начала отваливать от дебаркадера.
– Счастливого пути! Всего доброго! – закричали с берега.
С баржи что-то кричали в ответ, но за стуком двигателя и рокотом воды слов нельзя было разобрать.
Скоро все увидели, как баржа стала поворачивать направо, туда, где в реку Большую впадала Иленга. Минуты через две она исчезла за поворотом. А потом исчез и толкатель, тащивший по бокам два шитика, словно домашняя хозяйка две сумки.
Провожающие стали расходиться. Побрели в одном направлении Луиза и Ленька. Побрели молча, потому что на душе у каждого было грустно: в поход ребят их возраста не брали.
Никто из них не подозревал, что скоро им придется пережить столько волнений и приключений, что хватит еще на полкниги.
Глава 10
Прошло десять дней после отъезда экспедиции. В Иленске осталось мало детей. Одни уехали с родителями на курорты, другие разъехались по деревням, но все же "летний клуб" не пустовал.
Сибирское лето почти всегда жаркое, но в этом году солнце палило особенно яростно. Около пяти часов вечера оно светило в лица членам "летнего клуба", сидящим на крыльце, и так их припекало, что они постепенно стали нарушать давний обычай: покидали крыльцо жилого дома во дворе и перебирались в тень на парадном крыльце школы.
Впрочем, ребят привлекала сюда не только тень. Если членов "летнего клуба" собиралось мало, на них навевал тоску вид пустынного школьного двора, а здесь, с парадного крыльца, было хотя бы на что посмотреть. Перед ними текла широкая река Большая, на которой все время что-то двигалось: сновали в разных направлениях моторки и утлые стружки, которые управлялись двухлопастным веслом; время от времени проходили узкие, длинные суда – сухогрузы и танкеры; изредка появлялся белый пассажирский пароход, а иногда можно было увидеть, как по реке плывет что-то, похожее на четырехугольный кусочек огорода. Дело в том, что некоторые жители сами занимались заготовкой на зиму дров. Желающим выделялись небольшие участки вверх по Иленге, и они отправлялись туда на своих моторках. Заготовленные бревна связывались в плоты, а в щели между бревнами втыкались пучки заготовленной там же черемши, так чтобы стебли ее находились в воде. Мелко нарубленная засоленная черемша представляла собой очень вкусную, пахнущую чесноком приправу или закуску. Пучки ее, рядами торчащие между бревнами, и делали плоты похожими на плавучие огороды.
В тот день на парадном крыльце школы сидели четверо: Луиза Мокеева, Леня Хмелев, Юра Чебоксаров, о чудесном перевоспитании которого говорил на конференции завроно Лыков, и его одноклассница Надя Волкова.
Было скучно. Луиза и Хмелев молчали, глядя на реку, а Чебоксаров учился играть на гитаре, подаренной ему по случаю благополучного окончания седьмого класса. Неумело пощипывая струны, он тихонько напевал:
Эх, от малого и до старого
Все боятся меня – Чебоксарова.
Мотив, по замыслу Юры, должен был соответствовать разухабистым словам песни, но, разморенный жарой и скукой, он пропел эти строки так лениво, так мирно, словно мурлыкал себе под нос, собираясь уснуть. Заметив, что гитара издает совсем не те звуки, которые ему требуются, Чебоксаров затих, и слышалось только шарканье пил, доносившееся с галечного берега, который с крыльца не был виден. Там заготовители дров распиливали свои плоты на короткие чурбаки, и оттуда сильно пахло разогретым смолистым деревом.
Помолчав, Чебоксаров снова затренькал на гитаре и снова замурлыкал:
Эх, от малого и до старого
Все боятся меня – Чебоксарова.
Почувствовав, что гитара на этот раз его послушалась, он промурлыкал следующие строчки уже уверенней, но по-прежнему тихо, благодушно:
Все дрожат передо мной, перед Юркою,
В закоулки-переулки сразу юркают.
Чебоксаров снова сделал паузу, склоняя красивую, с длинными кудрями голову то к одному плечу, то к другому, как бы прислушиваясь к тому, что у него только сейчас получилось. Убедившись, что кое-что получилось, он вдруг воспрянул духом, ударил всеми четырьмя пальцами по струнам и, не обращая внимания на то, как звучит гитара, заорал во все горло:
Эх натура моя, ты ужасная,
Не воспитуют меня – дело ясное!
Дело ясное – безусловное
Элементом расту уголовным я.
Закончив песню, он умолк, как-то сразу скис и грустно уставился на реку.
Его сверстница Надя Волкова тоже смотрела на реку. Лицо у нее было скуластое, как у эвенки, но не смуглое, а розовое, глаза длинные, слегка раскосые, но не темные, а чисто-серые, и волосы не черные, а темно-русые. Она держала на коленях прозрачный мешочек с кедровыми орешками, грызла их и время от времени, не оборачиваясь, наделяла ими Луизу и Леню. Когда Чебоксаров умолк, она, тоже не оборачиваясь, протянула ему кулак с зажатыми в нем орешками.
– Грызи! Сам эту песню сочинил?
– Ну. А кто же еще?
– Давно?
– До отъезда Акимыча.
Надя по-прежнему смотрела на реку, щелкая орешки.
– Никто его не боится, а он – "Все дрожат передо мной, перед Юркою". Кто же это перед тобой дрожит-то?
– Дрожали некоторые.
– Ну, кто?
– Во-первых, учителки, во-вторых, ябеды, в-третьих, общественники всякие, которые воспитывать любят. А нормальных людей я не трогал.
Тут только Надя повернула к Чебоксарову скуластое лицо.
– Ну, ты все-таки скажи: ты был хулиганом или не был?
Юра помолчал, грызя орешки.
– Хулиганом, по-моему, не был, а был... ну, так сказать, затейником с хулиганским уклоном.
– Да ну тебя! – рассердилась Надя. – Ты и словечка по-простому не скажешь.
Надя сердито умолкла, а Луиза обратилась к Чебоксарову:
– Чебоксаров, скажи... Мне не верится... Вот все кругом говорят, что тебя из десятилетки в нашу школу перевели и тебя Акимыч за один день взял да и перевоспитал. Ведь такое только в книжках бывает.
– В антихудожественных, – вставила Надя.
Чебоксаров помолчал, грызя орешки, глядя вдаль перед собой. Он, повторяю, очень любил производить впечатление.
– Не за один день, – наконец сказал он.
– А... а за сколько же? – спросил Хмелев.
– Н-ну... минут, примерно, за пятнадцать. Надя снова вмешалась в разговор:
– Юрка, ну довольно тебе! Люди серьезно тебя спрашивают.
– А я серьезно и отвечаю.
– За пятнадцать минут?
– Ну... В крайнем случае – за шестнадцать, может быть, даже за шестнадцать с половиной... Я ведь на часы не смотрел...
Теперь Луиза умолкла, Юру допрашивала только Надя:
– Каким же это способом Акимыч тебя перевоспитал?
– Нашел такой педагогический прием. Надино лицо из сердитого сделалось несчастным – такое ее взяло любопытство.
– Ю-урка! Ну, ты скажи: какой педагогический прием?
– Сказать не могу. Тайна. Дал слово Акимычу.
– А ну тебя! Любишь ты изображать из себя черт-те кого! – Надя отвернулась и умолкла. Молчали и Леня с Луизой. А Юра самокритично думал о том, что Надя права, что, примерно, так же сказал о нем и сам Данила Акимович.