Страница 2 из 36
После похорон Чукка часто бегала из школы на кладбище, — это было ранней осенью.
Хорт ходил на службу и молчал.
А весной в город наехали цыгане, ходили по дворам ворожить.
Хорт, вернувшись раз со службы, не нашел дома Чукки и напрасно прождал се у ворот до самой ночи.
Куда могла деться Чукка?
Ночью, как только зажглись огни, Хорт, обезумевший от лезвия охватившего ужаса, ошалевший от суживающейся петли злого предчувствия, кинулся бежать по дворам, по соседним квартирам, по сараям и чердакам, всюду, по улицам с тяжелым шепотом:
— Чукка где? Где моя Чукка? Чукки нет дома… Где моя дочка? А?…
Но никому не было дела до Чукки и многие полусонно говорили:
— Придет завтра, иди спать.
Всю ночь Хорт искал Чукку и не нашел.
Чукка не пришла.
В участке сказали:
— Наверно похитили цыгане; хорошенькая девочка была Чукка — вот и похитили.
Впервые в жизни Хорт взял отпуск на 5 дней и бросился за цыганами вдогонку.
И узнал Хорт, что цыгане разъехались по разным дорогам и бросился напропалую.
Через 3 дня на тракту у речки, он встретил табор цыган, но Чукки там не было и ничего цыгане не могли сказать — где Чукка, и где другие цыгане, и где правда.
Сунулся Хорт в другие места и вернулся домой без Чукки.
Отпуск кончился — Хорт Джойс вернулся на службу и осиротевшими впадинами глаз впился в казенные, холодные цифры.
И сквозь ледяной туман бухгалтерии, сквозь бесконечную мглу тусклых дней, без просветов и радостей, он видел только большие сизо-черные глаза Чукки, — два навозных жука, два зорких смысла, две угасшие надежды, две упавшие звезды.
Каждый раз, уходя после занятий, Хорт выбирал какую-нибудь новую дорогу по окраинам города и до ночи, до огней, искал свою дочь, шепча запекшимися губами:
— Где моя Чукка? Где ты? Чукка, дочка моя, где ты?
Но Чукки не было нигде.
Безответная пустота давила грудь.
Сгорбленный, сжатый, стиснутый, он медленно возвращался домой.
Через месяц Хорту сообщили, что в 10 верстах от города, в лесу найден труп.
Хорт бросился туда, ему указали разложившийся труп, и не мог он понять, Чукка это или нет.
Через полгода Хорт запил.
Пил он тихо, упорно, настойчиво, будто делал глубоко задуманное дело, пил медленно, неизменно один, пил молча.
И по-прежнему исправно ходил на службу.
Прожитые тяжкие годы, как змеи, таились в черных расщелинах прошлого.
Годы и гады.
Выползали новые годы, ворочались, извивались, шипели и гадами уползали в сырой мрак.
Что впереди?…
Получив наследственный туберкулез от отца, он начал кашлять, а вино ухудшало его здоровье.
Что впереди?…
Хорт об этом никогда не думал: он просто ждал собачьей смерти.
Собачьей смерти в канаве.
В канаве он видел место свое.
— Крышка! Довольно! Издохнуть хочу!
Кричал себе в пустую душу пьяный Хорт, добираясь домой.
А утром шел на службу.
Годы и гады ползли, ползли, ползли.
Так продолжалась его жизнь до 40 лет, до 40 мертвых зим.
До сорока могил.
Сорокалетний Хорт решил наконец в день своего рождения, как следует напиться в кабаке, дотянуться до кладбища и там повеситься.
Хорт так решил.
Первый раз в жизни он с утра самовольно не пошел на службу, а пошел в кабак, чтобы к вечеру рассчитаться с собачьей жизнью.
Веревку в карман спрятал.
Пошел в кабак.
Напился.
Сам себя молча с именинами поздравлял, скрежетал челюстями, кашлял, харкал, стонал вздыхая, ждал вечера, томился, пил, смотрел в стакан.
И в гранях толстого стакана видел последние проблески уходящего на веки дня.
Чорт с ним — с днём!
Пил и нащупывал веревку. Думал:
— Ну, чорт с ним, с этим днем. Крышка. Могила. Гвоздями забьют. Снимут с дерева, скажут: пьяный с горя — это Хорт Джойс, конторщик с железной дороги. Со святыми упокой: он был прав, что повесился. Что оставалось больше делать? Ни-че-го! Жизнь доканала, допекла. Вот. Лежи. Спи в прахе. Рядом мать, отец, Эдди и Умб. А где дочка Чукка? Неизвестно. У Чукки глаза — два навозных жука…
Вспомнив о Чукке, он молча стиснул граненый стакан и выпил до дна.
Закашлялся, харкнул.
Думал дальше:
— Итого. Всего. Кредит. Дебет. Остаток. Перенос. Баланс. Жизнь — вонь служебной уборной. Прошлое — кладбище, будущее кладбище, настоящее — кабак. Впереди — веревка, могила, черви, земля. Поздравляю вас со днем рождения, Хорт Джойс, незабвенный труженик. Спи, успокойся. Ты устроил себе долгий отпуск. Спи.
В этот момент в кабак вошла цыганка и прямо к Хорту:
— Хочешь погадаю? Дай руку, дай, дай. Я скажу, о чем задумался: ой, ой, плохое дело, задумал ты, все вижу, всю судьбу вижу, все горе насквозь вижу.
Не помня себя, Хорт выхватил из кармана веревку, накинул на цыганку и начал душить, хрипеть:
— Где Чукка моя, где дочка моя… Это ты, может ты, стерва…
Цыганку выручили, Хорта успокоили.
Пришел вечер.
Хорт выпил последний стакан, выпил стоя, твердо.
Еще раз нащупал веревку и пошел, зашатался, толкаясь о заборы, пошел к кладбищу.
У самых кладбищенских ворот встретил другую цыганку.
Та опять пристала:
— Дай погадаю. Скажу судьбу, скажу, зачем сюда идешь. Все знаю, задумал ты погубить себя, а напрасно, — счастье у тебя впереди, ой, большое счастье. Все, все найдешь, что потерял, все… Вижу.
— Молчи, стерва.
— Ой большое счастье, ой богатый будешь.
— Где Чукка, дочка моя, убийцы!..
— Знаю, что найдешь…
— Где дочка моя?
— Жива…
— Где, говори, где?
— Дай, положи на счастье. Скажу все. Знаю.
Хорт вытащил из кармана последние деньги и бросил цыганке.
— Н-на! жри.
— Знаю. Дочка довела до могилы, дочка жива, дочка ждет тебя. Вижу дочку твою, как тебя. Жива она, золото твое.
— А какие глаза у дочки моей?
— Вижу не черные бриллианты, а глаза твоей дочки. Садись, да поезжай к ней…
— Куда?
— А с утра куда облака пойдут, за ними и поезжай. День, два, три поедешь, неделю поедешь, месяц поедешь, и еще поедешь и найдешь. Она — дочка твоя — найдет тебя. И будешь ты 10 лет, ой, счастливо, ой, богато жить. Все завидовать тебе будут. А через 10 лет, в этот день, в этот час умрешь, запомни, запиши этот день. Так будет.
— Я сегодня сдохну! Молчи…
— Ой, нет. Десять лет из минуты в минуту доживать ты будешь, и все горе твое — в счастье золотом перельется. Спасибо не раз цыганке скажешь, и дочка твоя спасибо скажет. Богатство, слава, большие дороги у тебя впереди, большие дела, большой успех будет, большая любовь будет…
— Пойдем в кабак.
— Пойдем.
И там, в кабаке, цыганка Заяра, рассказала Хорту:
— Далеко в заморских краях, среди изумрудного моря стоял один остров: жили там только дикие эфиопские люди. Жили и не знали, что, кроме этого, эфиопского острова есть богатые, славные страны, как Америка, Европа, Турция и знатные города. Так жили, умирали они — эти дикари и не думали, что кроме эфиопов живут разные великолепные, богатые, умные и удивительные люди. А жили они, как чистые звери, с кольцами в ноздрях, черные, волосатые и жрали друг друга и дохли, кто где попало. Случилось раз так, что после кораблекрушения на обломках принесло море эфиопам белого человека. Дикари решили сожрать его и костер развели, а белый сказал: съешьте меня, потом, через неделю, а прежде дайте вам башню устроить, чтобы с высоты увидеть все другие острова, всех других людей, и все палаты и все дворцы. Эфиопы послушались белого. И через месяц с башни увидели разные чудеса: и Америку, и Европу, и Турцию, и знатные города. И построили корабль и поехали путешествовать, а белого капитаном сделали, своим вождем объявили. С тех пор эфиопы самые счастливые люди, потому что, счастье, само счастье пристало к их острову. Море послало это счастье — богатую и щедрую судьбу. И все завидуют эфиопам. Чистые красавицы, настоящие красавцы живут там, как в раю. И деньги большие есть у них, и веселая жизнь гуляет. Потому что — говорю — счастье, само счастье пристало к их берегам. И не думали — не гадали эфиопы так богато жить, а вот поди — живут расчудесно, и Америка в гости к ним приезжает. И твоя дочка Чукка, наверно, там благоденствует. Понял, али нет, что такое счастье, о чем говорю я тебе — Заяра. Понял?