Страница 17 из 36
Бревно было кончено пилить, когда как раз кончил говорить улыбающийся Хорт, принимаясь теперь с Рэй-Шуа колоть дрова.
Из хижины доносился раздражающе-приятный запах жареного мяса.
Чукка старалась.
Разгоревшийся на работе Рэй-Шуа, аппетитно начал раздувать ноздрями и спокойно заявил:
— Слушай, Хорт. Я — знаменитый романист — не менее знаменитый любитель жареного мяса и надо быть бездарным, чтобы не лишиться дара слова, когда так волшебно пахнет. Я — дикарь это прежде всего, и для меня жратва — священное дело. Тут я религиозен, до чорта. Надеюсь по этому случаю ты не вообразишь, что своей дружеской речью достаточно убедил меня, и я готов снова взяться за тоску своего писательства? Ххэ, за ночным чаем, или, если утомимся, завтра по пунктам я отвечу на речь, а сейчас я хочу жрать, жрать, жрать…
— Готово. Идите обедать, — приглашала Чукка, накрывая на стол и напевая:
— Такая есть народная песенка у племени Угуа-Амо-део, пояснила Чукка, — она, отец, говорит о том, что если огонь и солнце не согреют человека, то согреет стебель Оа.
— Чертовское тепло и головокружительный запах, — обрадовался Рэй-Шуа, усаживаясь за стол, — требуют, чтобы Хорт, вместо стебля Оа, угостил нас крепкой рябиновой настойкой. Нам есть чему радоваться, — изобретательной юности Хорта с надеждой на продолжение после обеда.
— Продолжение будет, — обещал Хорт, доставая бутылку рябиновки, — Хорт ничего не обещает зря.
Чукка предложила:
— По три бокала за обедом выпьем мы и каждый скажет, кто за что пьет.
— Отец, первое слово твое, говори.
— Одна вещь остро интересует меня, — начал Хорт, наливая бокалы, — а именно — пессимист я или оптимист? Надо же об этом сказать, хотя бы самому себе вслух, перед рябиновой настойкой. Я — оптимист, да. Но весь мой оптимизм основан, как известно, глубочайшим пессимизмом личного опыта. Тяжкий пресс давления роковых обстоятельств угнетал меня сорок лет, кошмарная слепая сила била меня эти сорок лет, пока — наконец — я не схватился за веревку, чтобы сдохнуть по-собачьи… Это один Хорт, великий труженик бухгалтерии, самый несчастный человек. А вот потом вдруг — вот это все ослепительное счастье, звезда судьбы, воля высшего всепроникающего разума, рука, ведущая избранника, радио-интуиция, гениальная карьера, власть случая, — это другой Хорт, самый высокий директор, счастливый отец, толковый человек. Первый пессимист, второй оптимист. Жизнь разделена на два непримиримых лагеря. Во мне живут два человека, две личности, две воли, два разума, две судьбы. Первый — ничего не прощает. Все помнит, все видит, все сознает, все низводит. Первый преисполнен тоски и страдания. Первый помнит слова «все приходит слишком поздно», и каждую минуту напоминает о близкой смерти. Второй — всё оправдывает, все проводит, все окрыляет надеждами, все организует, все принимает радостно, светло, увлеченно, разумно. Второй насыщен верой в жизнь и гонит мысли о смерти: будто бессмертен я или может случиться чудо. Эта два существа, как ангел с дьяволом, борются во мне, и я не знаю, кто победит. Я скажу об этом в свое время. А сейчас давайте выпьем за жизнь со всеми ее приключениями.
Все выпили.
Диана получила кусок баранины.
После первого блюда Хорт налил по второму бокалу.
Чукка сказала свое:
— Ночью прошлой во сне я видела, будто с птичкой Наоми большую кино-картину смотрели мы, и на экране наша Ниа играла — в индийских джунглях среди зверей и змей скиталась. Хорошо, ясно Ниа видела я и теперь знаю, и о Наоми все знаю: этот же сон и она видела. Об этом ей напишу и Ниа. И еще знаю, что от них письма на почте есть. Надо поехать туда, получить надо. И Рэй-Шуа это сделает… Тем более, в письмах о славе Рэй-Шуа много написано… И вот за друзей далеких, за Наоми и Ниа, за Джека Питч и Стартов выпьем мы — счастье, успех, благополучие пусть не оставит их. И еще за ваши слова: «Ничего на свете не происходит зря» — пью я, — потому так все мы друг друга нашли и дружба хранит всех.
Выпили все по второму бокалу.
Диана снова получила порцию мяса.
А после второго блюда, когда Хорт начал раскрывать жестяную банку с консервированными ананасами, Рэй-Шуа, наливая по третьему бокалу душистой настойки, сказал, закурив с Хортом трубки:
— Чорт меня напутствует дернуть несколько соображений по своей специальности. Дело в том, что я в большом долгу перед Хортом по поводу наших споров о ликвидации моего писательства. Десятую часть этого долга я возвращаю в качестве тоста за полное отрицание книги, как набора художественно-словесного материала, при этом почти сплошь гнилого, недоброкачественного материала. Разумеется, что я признаю только книги науки, а всю нашу без конца навороченную беллетристику и поэзию просто презираю и отвергаю только по одному тому, что 95 % всего навороченного считаю порочным, мерзким хламом, бездарной пачкотней, ерундой, невежеством, глупостью, разжижением мозга, дилетантством, вонючей пробой пера, порнографией, дамской болтовней, словочесоткой и т. д. Все это безобразие общеизвестно. И мы в этой мусорной яме беллетристики и поэзии недурно разбираемся. Мы знаем — мы посвященные, избранные — что отнести к 95 % и что к 5. И допустим на секунду, что романы Рэй-Шуа достойны высшего признания и их следует отнести к 5 %. Но, уверяю вас, — те, кто так высоко ценят мое мастерство, наверняка не нуждаются в моих романах, написанных для улицы и ради заработка. А современная улица со всей ее динамической психологией прет в кино, в цирки, на стадионы, на гульбища, в театры, в кафе, на аттракционы, куда угодно, но во всяком случае — не в книжные магазины, торгующие пережитками и песнями прошлого. И прет справедливо: книга умерла, отжила, отстала. Книга потеряла свои бывалый ореол, свое магнетизирующее значение. Книга — сентиментальность. Книга — духовная фальшь. Книга — гашиш. Книга — тоска. Книга — потеря времени. Книга — канцелярия забав интеллекта. Книга сдохла. Слава романиста — успех у мещан и провинциальных красавиц. Роль книги кончилась, баста. Скучно, нестерпимо-скучно стало развлекать обывателей романчиками, и никакой связи у меня с дураками нет. Поэтому предлагаю выпить за полное отрезвление ума и точное знание своей эпохи. Книга — мертвое дело, я жажду живого. Радостно и благодарно пью рябиновый сок северной осени, в глазах которой чую мудрость. Пьем за мудрость, скованную новой жизнью, пьем за чорт его знает что происходящее!
— За те пью страницы твоей «Последней книги», — поддержала Чукка, — где о том говорится, как Хораз однажды сон видел, будто подряд шесть часов на небе ночном, вместе с миллионами жителей Нью-Йорка, большую читал вещь, большими электрическими буквами непрерывно печатавшуюся и большим экраном иллюстрированную. Кажется так это было? А через полгода весь Нью-Йорк действительно эту вещь на небе читал и гений изобретателя славил: Хораз какого-то бедняка электротехника этим изобретателем сделал, а сам в тишине своего кабинета новые вещи выдумывал и в мир посылал. Кажется так? Это понравилось мне и Рэй-Шуа помню я.
— Браво, Чукка, — обрадовался Рэй-Шуа, — тебе ль, живому Хоразу, нужны мои книги?
— Не желая казаться отсталым, — заговорил Хорт, вместе с другими допив бокал и закуривая новую трубку, — я, пожалуй, согласен в общем, что книга, как условная форма словесного общения с массами, устарела и действительно потеряла магнетизирующее значение. И я согласен, что 95 % макулатурного наводнения отбили веру в книгу и отшибли вкус к чтению. Но я никак не могу смириться с мыслью, чтобы гений Рэй-Шуа пропадал зря, без дела, без смысла, без производства. Гении — провидящие глаза человечества. Гении — единственное оправдание бытия, единственное достижение концентрации мироздания. Гений — капитал, собранный из грошей наших интеллектуальных порывов. И как же можно допустить, чтобы такой капитал, по существу наш коллективный капитал, лежал без работы, без движения. И я буду рад узнать, хотя бы на том свете, что Рэй-Шуа бросил писать книги, а печатает теперь свои вещи на небе электрическими буквами, а кино и гигантский оркестр иллюстрируют великие произведения.