Страница 15 из 36
Чукка, кормившая Диану во время разговора Рэй-Шуа, с улыбкой разливая кофе, сознавалась:
— Бесконечно приятно все это слушать. Рыбная ловля и особенно охота заполнили дни мои. Я ни о чем другом думать не хочу, не желаю. Мы все от прошлого устали, истомились, как в тюрьме, и мы отдыхаем, мы горячо увлекаемся охотой и правы мы. Скажи, отец?
— Мы правы, — заявил Хорт, — это слишком очевидно. Главное — мы горим не хуже нашего костра. Сердца наши крепко бьются, глаза сияют энергией, душа спокойна, нам никто не мешает, ружья в порядке, запасы есть, осень прекрасна, мы сыты, здоровы, изобретательны, умны. Что нам еще? Мир с нами.
— Браво, браво! — закричал Рэй-Шуа, — браво директор, покуривающий у костра и подготовляющий рыбацкое снаряжение!
— В таком случае, — поднялась Чукка, — я и Рэй-Шуа берем ружья и уходим в лесные горы к рябчикам и глухарям, а ты, отец, часа через два начинай готовить обед. К этому времени вернемся мы. Эй, Диана!
Чукка и Рэй-Шуа быстро зашагали к лесу, попискивая в приманные пищики для рябчиков.
Хорт проводил глазами охотников и собаку.
А через несколько минут влез в моторную лодку, подтянулся по заброшенному в глубину якорю подальше в реку, и стал рыбачить, закинув удочки, спокойно покуривая.
Глаза следили за наплавами.
В голове мелькали мысли о Наоми…
Клёв был слабый и мелкий.
Но Хорт, оставшись дежурным, рыбачил просто от нечего делать, решив использовать тихий и теплый час-другой.
— По настоящему, — думал Хорт, — будь у нас маленькая, рыбачья лодка, то ночью можно было поохотиться на крупную рыбу с острогой. Теперь же недели через две начнутся заморозки, выпадет снег, начнется зима и лодку заводить не имеет смысла.
Хорту вдруг захотелось зимы. Скорей бы: он представил себя живущим на высокой горе в занесенной снегом хижине-землянке.
Вспомнил о морозных голубых, серебряных днях, которые сверкали из далекого прошлого, когда Хорт оборванным мальчиком на санках возил сырое белье полоскать в прорубь на речку, помогая матери.
Вспомнил о том, как он никогда не мог согреться, всегда коченел от холода и не мог понять — почему все это горе происходит и что такое сытая, теплая, богатая жизнь.
Вспомнил о своей несчастной удавившейся матери, не захотевшей камнем висеть у бедного сына, вспомнил о жене Эдди, об утонувшем сыне Умбе и о записочке Чукки.
— Эх, — подумал с горьким вздохом Хорт, — вот бы тогда, хоть единую каплю счастья из того океана, который пришел так поздно…
Именно тогда — ведь тогда это было бы всемогущим животворящим чудом, жизнедатным праздником жизни.
Но всё приходит слишком поздно — что делать, что делать?
Вдруг Хорт вскрикнул, как нежданно ужаленный:
— Ах!..
Внезапной острой болью сжалось сердце, и Хорт, объятый ужасом, закричал:
— Чукка? Где она! Что с ней! Чукка! Чукка!
Хорт опрометью, ледяными трясущимися руками схватился за канат, подтянулся к берегу, выскочил и бросился бежать в лес, задыхаясь от волнения, захватив ружье.
Там, на моторной лодке, Хорт среди белых снегов вспоминаний, вдруг услышал отчаянный тихий зов Чукки:
— Отец… отец…
Обезумевший Хорт бежал по лесным трущобам, бежал с непрестанные шепотом:
— Чукка… Чукка…. я здесь… с тобой…
В это время произошло вот что:
По желанию Чукки Рэй-Шуа с Дианой направились в одну сторону, а Чукка — в другую, к логам, чтобы после обхода встретиться у горы, в условленном месте.
Чукка с трудом перебралась через один громадный лог, застрелив там двух рябчиков.
За этим логом оказался еще более громадный лог, и Чукка решила не отступать, несмотря на всю колоденную глушь и валежную сплошную заваль.
Расцарапав лицо и руки до крови, она добралась до дна лога.
И вот в этот момент Чукка услышала сухой треск и густой звериный храп.
Едва Чукка успела вскочить на колоду, как выросла исполинская бурая взъерошенная медведица, встав на задние лапы и распустив когти.
Глаза медведицы впились в глаза Чукки.
Чукка мысленно крикнула:
— Отец… отец…. Рэй-Шуа…
Она вскинула ружье и хотела выстрелить в медведицу и вспомнила, что прежде надо переменить патроны с дробью на патроны с медвежьими пулями, что были в патронташе, и опустила прицел.
В это время Чукка заметила, не сводя глаз с глаз медведицы, что к ногам ее подбежали два медвежонка и начали, повизгивая, обнюхивать ноги.
Чукка не шевелилась.
Один медвежонок лапами схватил одну ногу Чукки и потащил на себя.
Чукка рванула ногой, и медвежонок отскочил, испугавшись.
Рыча медведица, стала обходить жертву.
В одну секунду ощупью Чукка достала два патрона с медвежьими пулями, в момент переломила ружье, выкинула прежние патроны и вставила медвежьи.
И снова вскинула ружье и взяла на прицел, метя в косматую оскаленную голову, но около раздался треск и храп — там был медведь-пестун.
Медвежата бросились к пестуну.
Медведица, урча, храпя, чуть отошла.
Чукка быстро соскочила с колоды и стала задом, на каблуках лезть вверх по логу, не спуская глаз с глаз медведицы и держала на курках похолодевшие пальцы.
Каждый шаг Чукки был шагом медведицы.
От волнения и ледяного страха силы стали оставлять Чукку, и на середине обрыва лога она едва на два аршина влезла на дерево, не имея сил двигаться дальше, и, обняв левой рукой ствол, правой держала ружье наготове, чтобы выстрелить в самый катастрофический момент, если бы медведица схватила ее за ноги.
Чукка ждала помощи, часто мысленно повторяя:
— Отец… Отец… Рэй-Шуа…
И наконец, она услышала свист спасения и хотела крикнуть, но не нашла голоса: так иссохло горло.
Медведица, почуяв шум и свист, зарычала и начала когтями вырывать клочья мха из земли.
Свистел Хорт — это Чукка знала.
Свистел, кричал все ближе и ближе, все короче.
Хрустели, ломались сучья.
Чукка, готовая от бессилия упасть с дерева, каждую минуту шептала:
— Отец… Отец… Рэй-Шуа…
Но вот и с другой стороны разнесся свист и треск — это был Рэй-Шуа, кричавший диким воем:
— Чукка…а…а…а…
Раздались выстрелы, шум, крик.
Через минуту Хорт и Рэй-Шуа снимали с дерева от радости плачущую Чукку и сами ревели от счастья спасения.
17. Занесенные снегом
От 37 градусов до 40 по Реомюру, ниже нуля, третью неделю стоял лютый мороз.
Деревья закружевели, играя на коротком солнце бриллиантовыми кристаллами.
Несметные миллионы звездных снежинок сияли глазами кротости.
Глубокие снега белым одеялом лебяжьих перьев закутали все кругом, и в зимнюю сказку обратили спящую землю.
Серебряный, хрустальный, голубо-снежный сон снился земле: будто сама зима показывала ей свое волшебное, блистающее царство, охраняемое белым холодным покоем. Царство, где не смеет греть солнце, потому что в гости только приходит оно для удивления. Царство, где лишь звезды и месяц торжествуют, как свои, сопровождая длинные ночи бледно-синими лучами.
И воистину: царство зимы здесь было так вседержавно, так беспредельно-величественно, что все вокруг до мельчайшего явления было подчинено этому зимнему владычеству.
Все сковано льдом, все занесено, снегом.
Только заячьи следы, всюду натыканные в лесу, говорили о жизни.
Да еще, пожалуй, неизменный опаловый дымок, столбом уходящий в небо говорил, что в этом лесу, на горе, у реки, стоит землянка, занесенная снегом, и там живет какая-то капля жизни.
Однако вот третью неделю, как прошел неслыханный снежный буран, лыжные следы вокруг этой землянки исчезли.
Впрочем, и сама землянка была погребена под толстым слоем снега и выбраться оттуда в лютый мороз было невозможно.
— Ну, вот в нашей снежной могиле, — говорил Хорт, оттачивая топор, — дров хватит только до утра. Запас весь исчерпан. Во что бы то ни стало утром возьмемся за вылазку на свет лесной и припрём хоть одну сушину, которой хватит дня на три, а там, авось, потеплеет, и мы как-нибудь отгребемся от снега. Вот он — наш север, Рэй-Шуа.