В память

Джоанн Харрис

В память

Представьте себе склад в Белфасте. Больше пяти сотен миль полок от пола до потолка. Завешенные красным воздухоочистители, пластиковые короба, сортировочные столы, а еще ящики и контейнеры, заполненные чем-то скоропортящимся или одноразовым. Это и есть Национальный центр возврата почты Соединенного Королевства; иными словами – канцелярия неприкаянных писем. Это здесь Ее Величество сбывает с рук Королевскую почту. Письма, что пропутешествовали по всему миру и не нашли места назначения. Бандероли, вернувшиеся только для того, чтобы выяснилось: их отправители уже переехали или умерли. Письма, отправленные в несуществующие места, несуществующим людям или почившим в бозе. В таких случаях Ее Величество милостиво позволяет нам вскрыть эту почту: поискать сокрытых лиц, отделить золото от пустого мусора.

Я – ОКО. Ответственный за качество обслуживания. Я здесь уже тридцать лет и, позвольте вам сказать, нагляделся всякого. Двести миллионов единиц почтовых отправлений в год – чуть больше, чуть меньше – проходят через мои руки. Письма с мольбами, смертными угрозами, фотографиями потерянных любимых, сувенирами, невскрытыми рождественскими открытками, недоставленными рукописями. Тут где-то в районе тринадцатой стойки лежит забытый Пикассо плюс вполне достаточно драгоценностей, чтобы проводить в последний путь умершую инфанту. А они все прибывают и прибывают, каждый день: недоставленные письма, письма без обратного адреса; бандероли и посылка с оторванными наклейками, противозаконными надписями; почта, от которой отказались адресаты, или посланная на поросшие травой заброшенные участки земли, или в старые, покинутые людьми здания. Есть письма, адресованные Богу, хотя и ни разу Им не востребованные. Множество писем, адресованных Санта-Клаусу, или Супермену, или Человеку-Росомахе. Я порой думаю, это сколько же ребятишек сидят-дожидаются, когда их герои откликнутся на призыв, пока однажды не поймут, что никто не спешит к ним на помощь. Или какое множество любящих, в отчаянии зажав в руке пузырек с ядом или кинжал, напрасно прождали ответа своих любимых. Так много мечтаний закончили свой путь здесь. Такое множество трагедий. Записки в бутылках, посланные по морям только затем, чтобы волною их выплеснуло сюда, к подножию бумажного утеса.

Хуже всего порезы о бумагу. У меня их десятки в день. Я пробовал даже некоторое время носить перчатки, но это не выглядело правильным почему-то. Эти письма уже так много претерпели. Они заслуживают, чтобы их касалась человеческая рука. Они заслуживают, чтобы их прочли, и поняли, и признали, прежде чем мы их сожжем.

Соболезнования в черной рамке, слезливые признания в любви, послушные письма из школ-интернатов, последние слова с поля сражения. У меня такое чувство, словно своим прочтением писем я каким-то образом придаю им покоя, этим чужакам, чьи слова одолели такую даль, но так и не достигли цели. То, что делаю я, намного больше просто каталогизации почты. Я – тот, кто размещает ее, тот, кто осуществляет последние обряды. Я бальзамирую воспоминания, я хранитель последнего слова.

Первыми я вскрываю, читаю и раскладываю письма, содержащие ценности. Чеки и наличные мы, если можем, возвращаем. Иногда, вскрыв конверт, можно найти адрес. Вещи средней ценности – одежду, брелоки, игрушки, книги – держим в течение шести месяцев, потом утилизируем. Часы, драгоценности, произведения искусства стараемся подержать подольше. От скоропортящегося избавляемся сразу же. Торты ко дню рождения, живая наживка, садовые растения, продовольственные товары, а однажды и коробочка с мягкими, бледными мотыльками; они, сонные, в обертке из банановых листьев и рисовой бумаги, старыми пыльными пленками проскальзывали у меня меж пальцев, возвращались к жизни на свежем, прохладном воздухе и взлетали к лампам верхнего света, где оставались, пока не умирали, падая один за другим на пол, образуя на нем коричневатые соцветия.

Кто, скажите на милость, посылает мотыльков по почте? Что они должны означать? Иногда я все еще нахожу на земле их крылышки, похожие на небольшие клочки бумаги. Опавшие крылышки замысловато украшают узоры иероглифов цвета чая. Стоит сложить их один к одному и посмотреть с большой высоты; наверное, из них можно было бы сложить какое-нибудь сообщение.

Я стараюсь не слишком утруждать себя мыслями о сообщениях, какие мог бы передать, если б только знал, куда их отправить. Когда мысли такие не оставляют – ночей не сплю. Обязанность непомерная. Я никогда-никогда не шлю писем самому себе. Возможно, это как-то связано с работой. Здесь я читаю столько любовных писем, столько посланий, порожденных ненавистью. Не хочу предавать свои мысли бумажной странице: это риск, что кто-то чужой прочтет их. Может, и по этой причине тоже я никогда не был женат. Может, знаю тот мир слишком хорошо, чтобы осмеливаться быть его частью.

Но вот на прошлой неделе что-то стряслось. Я разбирался с порцией недоставленной почты. Письма до того долго скакали туда-сюда потертыми теннисными мячиками, что пропадал весь кураж. Я уже собирался перерыв устроить, когда почему-то одно письмо в куче привлекло мое внимание. Адрес был написан от руки выцветшими синими чернилами.

Кэри Лоеве,

Манор Оукс-Роуд, 89,

Шеффилд, Южный Йоркшир, С2

Имя и адрес были перечеркнуты. На обороте теми же выцветшими чернилами было написано имя отправителя:

Лизель Блау,

Севингтон-Драйв, 29, Дидсбери,

Манчестер, М20

А позже кто-то приписал: «ПО ДАННОМУ АДРЕСУ НЕ ПРОЖИВАЕТ». И стоял почтовый штемпель Скарборо. На штампе дата: 1 июня 1971 г. Иногда такое случается. Не так это странно. Письмо теряется при пересылке. Возможно, завалилось в щель между досками пола или забилось в лоток сортировочной машины. Вины здесь ничьей нет. Такое даже не очень-то и необычно. Однако в тот раз что-то было не так. Письмо было адресовано мне.

Конечно же, совпадение. Да, когда-то мы жили в Англии. Сменили много разных адресов. В конце концов, среди такого обилия фамилий я обречен был однажды увидеть и свою. Тем не менее меня будто холодом обдало. Вроде как увидел свое имя на могильной плите.

Я вскрыл конверт осторожно, стараясь не повредить его, и заглянул внутрь.

Он был пуст. Нет, не совсем: там лежал маленький прямоугольник красного пластика с металлическими полосками на конце. Карта памяти. И фотография двух детишек на пляже. Маленькая девочка лет пяти-шести с косичками и в желтом платье. И мальчик примерно того же возраста, в плавках, несет пластиковое ведерко. Челка у мальчика длинновата, и он щурится – не от солнца, а потому, что ему нужны очки. Я узнал это сразу, как знал, что воздух там пахнет солью и свежей рыбой, а небо там отливающей серебром голубизны, все усыпанное чешуйками облачков. Все это я знал, потому что мальчиком был я. Я был мальчиком на фотографии.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «