Страница 52 из 73
Конец фразы был жирно зачеркнут. Роберт не стал разбирать то, в чем она постеснялась признаться даже дневнику. Не стал читать дальше. Гневно скрутил тетрадь в рулон, сунул в карман и, прижав к себе покрепче подарок для Хорька, затопал в горку.
Вот так тихоня! Пригрел змею на груди! Он-то ей доверял, а она! Недаром на вторую ночь бегала из дома, ох, недаром!
«А не к нему ли?!» - произнес он вслух и остановился, пораженный внезапной догадкой.
В голове замелькали картины падения его жены в объятия сопливого мальчишки.
И это сразу после свадьбы!
Вот почему она так презрительно улыбалась в первую брачную ночь!
А Фреттхен плёл про радугу!
Роберт даже застонал от бессильного гнева.
Он все расскажет Хорьку! Для чего еще нужен психолог, если не…
Додумать он не успел. У здания амбулатории стояла Вилина. А за руку её держал — средь бела дня, никого не стесняясь — этот кудлатый пацан!
Роберт зашатался. Глаза залило красным туманом, с несвязным криком он кинулся на соперника и, не раздумывая, со всей силы опустил на его затылок садового гнома. Раздался треск. Под ноги Роберту что-то покатилось — с перепугу ему почудилось, что у Джереми отскочила голова. Истошно закричала Вилина, откуда-то набежал народ.
Роберт опустился на корточки, закрыл лицо дрожащими руками и заплакал.
Глава 20
Самым важным предметом в палате были массивные песочные часы на латунной подставке. Правда, пересыпался в них не песок, а нечто мерзкое, полужидкое, похожее на мутную слизь. Но все-таки они отсчитывали время, тогда как всё вокруг застыло на полувдохе. Джереми целыми днями лежал на спине, мучаясь от удушья — пузырьки воздуха скопились в легких и распирали грудь, а вытолкнуть их наружу не получалось. Распятый на больничной койке, плоский и почти неподвижный от слабости, он смотрел, как вязкая розовая субстанция медленно, по каплям, стекает из одной колбы в другую — до тех пор, пока центр тяжести не смещался, и часы не опрокидывались. Тогда процесс начинался заново, такой же тягучий и муторный. Сперва Джереми пытался считать, сколько раз перевернулись колбы, но быстро утомился. Скованный усталостью ум ни на чем не мог сосредоточиться.
Смотреть кроме часов было не на что. В палате ничего не происходило, ничего не менялось. Если чуть-чуть приподняться — а это требовало усилий — с койки открывался вид на пластиковый шкаф с откидной дверцей и белые, скучные жалюзи, за которыми пестрело что-то зеленое и голубое. Небо и листва? А может, океан? Водоросли на волнах качаются — тонкие, шелковистые, как волосы русалок. Изумрудные нити, свитые в плавучие гнезда, легкие и зыбкие, то ли с морской пеной перемешанные, то ли с облаками...
Даже если бы он смог встать, подойти к окну помешал бы длинный, как скамья, стол, на котором аккуратными стопками были разложены чистые полотенца, комплекты постельного белья, стояли графин с водой и два стакана. Танталова пытка. Джереми постоянно хотелось пить, но добраться до графина не хватало сил, и глубокая хрустальная вода дразнила блеском, переливалась, тянула к себе взгляд.
Мысли исчезали, как и слюна во рту. Сухо под языком, и сухо в черепной коробке. Извилины в ней трутся друг о друга и скрипят, точно переложенные опилками. Оставалось тупое недоумение: «Где я? Что произошло?»
Он смутно помнил, как на них с Вилиной налетел перекошенный от злости Роберт с громоздким гномом в руках. Помнил, как истошно кричала Вилина. От удара у гнома отскочила голова и покатилась по дорожке — на газон. Его ярко-алая нарисованная улыбка и глянцевые синие глаза, и щёки, пунцовые, как олеандры, скрылись в пахучих цветах, а кончик зеленого колпака отломился да так и остался валяться под ногами. У Джереми голова не отскочила, но внутри неё как будто что-то лопнуло и потекло, и дневной свет померк в глазах.
Боли он не почувствовал, только лёгкое, сглаженное шоком, изумление: куда пропали голоса, крики, музыка, и почему вместо неба над ним — листья и стебли травы, и в нос лезет какая-то букашка, и ступни — будто ватные, не чувствуют землю.
Его подняли — он не разобрал, кто — и повели, придерживая за плечи. Ноги подгибались. Потом он лежал на кушетке с мокрым компрессом на лбу. Вероятно, в амбулатории, потому что потолок был белым, и белыми были стены, и сияющий, точно ледяной, пол. Нигде больше в Эколе Джереми не видел такой гладкой плитки, такой белизны. Пахло лекарствами, хлоркой, холодной, стерильной чистотой. Слух понемногу возвращался, хотя слова звучали размыто, булькали, точно собравшиеся в комнате люди говорили сквозь воду. Джереми различал голоса Фреттхена и профессора Верхаена, и еще кого-то третьего, незнакомого или, вернее, неузнанного. Откуда в Эколе взяться чужаку?
Тот, последний, рубил воздух короткими, сухими фразами, точно петардами стрелял. «Плохая работа!» «Брак!», «Поместить!», «Избавиться — дорого!», «Пока не научится вести себя прилично — на свободу не выйдет!». Хорёк пытался возражать, но вяло, неуверенно, как будто даже испуганно. Половины сказанного Джереми не понимал, а что отвечал профессор, почему-то и вовсе не мог разобрать. Сплошное «бу», как в дымоход.
- … они такие, - словно извинялся перед кем-то Хорёк, - станут убегать из дома, грозить самоубийством, всё, что хотите... только бы не признать свою вину. Я с этой публикой работал не один год. Подростку очень сложно сказать «прости».
- Бу-бу-бу, - возмущенно пыхтел Верхаен.
- Я его не оправдываю, - продолжал Хорёк, - но не стоит ожидать от мальчишки, почти ребёнка, слишком многого...
«О чем это он? - слабо удивился Джереми. - Ах, да, наверное, о Болонке!»